Помолившись, старик из великого уважения к гостю сам наполнил чашки крепким, как вино, чаем.
В лавке на полках тускло поблескивали длинногорлые медные кувшины, отсвечивали льдистым холодом серебряные пудовые блюда, чеканенные в жарком Константинополе, пышной Венеции, сказочной Мекке. Далёк был путь этих товаров, и цена им в Москве была велика.
Семён Никитич отвёл глаза от полок — не за тем приехал, — поднёс чашку ко рту. Отхлебнул глоток. Отщипнул от пирожного, бросил сладкую крошку в рот, но жевал без вкуса, думая, как начать разговор. Купец по-восточному мягко улыбался, пил чай, едва касаясь губами края чашки, и часто, как птица, прикрывал глаза полупрозрачными веками.
Мальчики внесли жаровню с раскалёнными углями. Старик запустил руку в складки стёганого халата, достал блестящую коробочку и бросил щепотку порошка на угли. Порошок зашипел, и из жаровни поднялись тонкие струйки текучего ароматного дымка. Струйки вились, сплетаясь в причудливый узор, старик следил за их игрой, и лицо его говорило, что он может молчать ровно столько, сколько того пожелает гость.
Семён Никитич допил чай и только после этого сказал:
— У меня есть разговор.
Купец с пониманием наклонил сухую, с запавшими висками голову, как бы говоря, что он всё время ждёт слова гостя. Умнее был купец, чем вид подавал.
Семён Никитич, упираясь кулаками в ковёр, подался вперёд. Как ни тяни, а разговор надо было начинать. Однако помнил: исподволь и ольху согнёшь, а вдруг и ель поломаешь. Начал издали.
— Приходят войны, и уходят войны, — сказал с натугой царёв дядька, — но купцы всегда остаются.
Передохнул, собираясь с мыслями. Уж очень трудное надо было выпытать. Старик вновь наполнил чашки. Откинулся на подушки. Сказал:
— Это мудрые слова.
Семён Никитич взял чашку в руку, но не донёс до рта. Забыл. Волновал его разговор.
— Ещё твой отец торговал на Москве, — продолжил царёв дядька, — и немало товаров было взято от него в Большой дворец.
Гибкие пальцы купца привычно перебирали зёрна янтарных чёток. Тонкая струйка медового цвета лилась и лилась из ладони в ладонь. Этот был спокоен. Вся мудрость Востока была в опущенных веках старика. Неожиданно он взглянул прямо в зрачки Семёна Никитича, как немногие смели взглядывать, и сказал:
— Уважаемый гость может рассчитывать на мою откровенность. Я ценю отношение ко мне его благословенного государя.
Семён Никитич удовлетворённо передохнул, будто свалил с плеч тяжкий груз, и только тогда донёс чашку до рта. Понял: разговор, которого он так хотел, состоится.
— И мы умеем ценить, — поспешил со значением, — искренность наших друзей. Слава богу, казна царёва не пуста.
Старик смотрел в свою чашку.
«Чёртова крымская собака, — подумал Семён Никитич, — озолотим, скажи только правду». И верил и не верил купцу. Обмануться было страшно.
Купец молчал.
Семён Никитич поставил недопитую чашку и придвинулся к старику.
— Казаки говорят, что хан вывел орду из-за Перекопа…
Глаза царёва дядьки зашарили по лицу купца.
Тот поднял руки и огладил бороду. Лицо его было неподвижно.
— Это война? — спросил Семён Никитич и, неловко подавшись вперёд, опрокинул чашку. Тёмно-красная жидкость пролилась на ворсистый белый ковёр. Пятно расплывалось шире и шире по яркому узору, но царёв дядька не заметил своей неловкости. Весь был в ожидании.
Всё серебро и золото с полок лавки глянуло ему в лицо и, заплясав множеством ослепительных лучиков, словно засмеялось едко и безжалостно: «Трусишь?»
Купец оглаживал бороду. Тонкие пальцы скользили по шёлку седины. Мудрые веки старика плотно прикрыли глаза. Купец знал цену не только товарам, но и словам. Известно было ему и то, что слово, не слетевшее с уст, подобно верблюду в караване, привязанному крепкой верёвкой к вожаку; слово сказанное… «Слова разбегаются, как испуганные сайгаки в степи, — думал старик, — а то, что хочет услышать этот русский, может стоить даже не золота — головы». Трудные были мысли у купца. Молчание затягивалось.
Семён Никитич вцепился короткими пальцами в край подушки и в нетерпении теребил, мял жёсткую, неподатливую ткань. Ан слабоват оказался Семён-то Никитич. В подвале, где мужиков с Варварки били, крепче себя выказывал. Сильнее. Ну да там, конечно, попроще было. И у стены молодцы сидели плечистые. Лаврентий успокаивал. А вот государево дело решать — хе, хе — дрогнул. Дела державные требуют души неколебимой. Здесь слабины ни-ни…