Борзая с пронзительным, стонущим визгом вскочила с кошмы, метнулась к Фёдору, отпрянула назад, уткнулась в колени царицы. И вдруг повернулась к людям. В глазах вспыхнула ярость. Зарычала борзая, оглядывая стоящих в палате, будто говоря: «Царицу я не отдам». Прильнула к Ирине.
Иов протянул невесомую руку и опустил веки Фёдора Иоанновича.
Двери царской спаленки бесшумно распались, в палату вступили бояре. Косолапя, настороженно косясь на бьющуюся у царского ложа Ирину, вошёл Фёдор Никитич Романов[2]. Рыхлые щёки боярина подпирал шитый жемчугом воротник. Топырился на затылке. За плечами у Фёдора Никитича теснились дядья и братья. Боярин встал на колени, прижался лбом к дубовым половицам.
В спаленку вступил дородный, не в обхват, князь Фёдор Иванович Мстиславский[3] и тоже повалился снопом.
В дверях, плечом к плечу, стояли Шуйские. Торчащие бороды, разинутые рты, и дальше, дальше, вниз по лесенкам, всё тоже бороды, разинутые рты, расширенные глаза.
— Что там? Ну?
Царица сквозь рыдания отчётливо сказала:
— Я вдовица бесчадная, мною корень царский пресекается. — Дальше слов разобрать было нельзя: захлебнулась в слезах.
Свеча в руках царя, сложенных на груди, то вспыхивала ярко, то пригасала, и тени от пламени метались по стенам.
Борзая рычала, скалила зубы.
Тесня друг друга, бояре напирали.
На лесенке, возле спальни, плакал шутёнок царский, хлюпал носом. Шутёнок в полтора аршина ростом, лицо старческое. Видать, придавили в тесноте или пнул кто в зад. На него шикали. И всё тянули головы, тянули, стараясь разглядеть — что там, в царёвых покоях?
Голос Иова доносился едва слышно:
— Чтобы не оставила нас, сирот, до конца. Была бы на государстве…
— Что, что он сказал? — переспросил глуховатый казанский воевода, в спешке прискакавший в Москву.
Как же, сейчас на Москве вершились большие дела. Надо было поспешать. Зашеина у воеводы медвежья, плечи крутые. Локтями отталкивал соседей. Лез вперёд. Воевода знал: в такие дни следует жаться поближе к трону. А то, гляди, другие забегут наперёд.
— А? — во второй раз, с придыханием, переспросил он. — Что сказал-то Иов?
Ему ответили:
— К присяге приводит царице.
— Царице? — воевода забеспокоился, глаза забегали. — Как это?
— Молчи, — зло сказал кто-то из верхних.
Воевода угнул голову. Унял пыл. Знал и такое: не откусывай больше, чем проглотить можешь, — кусок застрянет поперёк глотки.
Фёдор Никитич, упираясь руками в пол, поднял голову и увидел стоящего за царским ложем, подле слепенького окна, правителя Бориса Фёдоровича. Тот, не мигая, смотрел на Романова. Глаза правителя не то пугали, не то предупреждали. И первому, и второму было ведомо: сойдутся их дорожки и кто-то должен будет уступить. А уступать ни тому, ни другому не хотелось.
«Так, так, — соображал Фёдор Никитич, клонясь долу, — значит, оговорено у них с Иовом. Присягу вишь царице, вдове, произнёс патриарх-то… Быстро скумекали. Быстро…»
На презрительном жёлтом лице боярина проступила гневная краска. Дрогнули щёки, но и он сжал зубы и окаменел лицом.
Мстиславский Фёдор Иванович наморщил лоб, задумался. Но ни тот, ни другой не разомкнули уст. Оно и понятно: в такую минуту, когда всё шатко, валко и не ясно ещё, кому на высокий трон, а кому в ссылку, в безвестность, — каждое слово имеет особый смысл и произнести его страшно.
Фёдор Иванович катнул на скулах желваки. Зло волной ударило ему в голову. Боярин засопел, утопил тяжёлый подбородок в широком воротнике.
Шуйский Василий Иванович[4] хотел взгляд Фёдора Ивановича перехватить, но так и не разглядел глаз. Насупился боярин Фёдор, глаза завесил бровями, и что там, за веками, не угадать.
Молчали бояре, а в каждой голове свои мысли, думки путаные. И по тайным тропочкам бежали те мысли, петляли, от поворота к повороту, обгоняли одна другую. О царской короне думали бояре.
Пламя свечи, удерживаемой неживыми царскими пальцами, всё билось и билось, и воск стекал светлыми слезами.
И тесно было в спаленке, потолочек крестовый нависал низко — Фёдор Иоаннович не любил просторных покоев, — а какая ширь увиделась многим, какие дали открылись! Захватывало дух. Кружились головы. Темнело в глазах. И, пугаясь своих дум, бояре ниже склоняли головы. Отстранялись друг от друга: не приведи господи сосед угадает мысли.
2
3
..
4