1928
Мы славим труд
Кузнец кует, полярники плывут
Сквозь снежный шторм.
Я воздвигаю зданье.
Я каменщик,
И я люблю свой труд —
В нем есть большая радость созиданья.
Как ты, поэт, в безмолвии ночей
Кладешь слова, чтоб зазвучали песней,
Так я кладу дома из кирпичей.
Я каменщик.
Что может быть чудесней!
Есть у меня хорошие друзья.
Один на Курской служит машинистом.
Он так пленен движеньем, гулом, свистом,
Что жить ему без этого нельзя.
Когда он мчится —
Все дрожит вокруг,
Звенят рожки, взлетают семафоры.
Готов ли путь?
Через минуту скорый!
А скорый — вот!
Его ведет мой друг!
Мелькнул — и нет...
Лишь фонарем сверкнул.
Лишь прокричал гудком горластым:
«Смирно!..»
И все леса на всем пути обширном
Становятся в почетный караул.
Другой мой друг — таежный лесоруб.
Богатырем его зовут недаром:
Идет молва, что он одним ударом
Сорокалетний сваливает дуб.
Еще крылом не шевельнул рассвет —
А уж его не сыщешь. Непоседа!
Еще скажу про своего соседа:
Он человек задумчивый. Поэт!
Его стихи, как радуга, горят,
И кажется, когда закроешь веки,
Что он не сам,
А нивы, горы, реки
Через него с народом говорят.
Однажды он опасно захворал.
Врач говорил, склонившись у матраца:
— Опять стихи!..
Я буду с вами драться!
Бот вам хинин, а на ночь бромурал. —
Волнуясь, врач переходил на «ты».
— Не бормочи. Лежи...
Ведь это, это... —
Не понимал старик, что для поэта
Нет ничего страшнее немоты.
Почти в бреду он написал стихи,
А через год в Крыму и на Байкале
Я слышал, как их пели пастухи
И моряки на крейсере читали.
Учитель учит грамоте детей.
Пилот летит на север сквозь ненастья.
Мы все горды профессией своей
И славим труд,
Творящий жизнь и счастье.
1939
Сапоги
В. М. Медянику
Веселей, молоточки, трезвоньте,
Сыпьте в уши веселый горох!
На Каляевской,
В коопремонте,
Мы работаем до четырех.
По окну и рекламной картинке
Мастерскую нетрудно найти.
Коль у вас захворали ботинки,
Заходите ко мне по пути...
Я разглажу морщинки на коже,
Подравняю подошвы края.
У ботинок, товарищи, тоже
Есть скрипучая старость своя.
Если раньше положенной нормы
Истекает их жизненный путь,
Я могу им изящество формы
И фабричную юность вернуть.
Усадив на скамейку клиента
(Дескать, сами с усами, не ной),
Осторожно, как врач пациента,
Я исследую туфель больной.
И сейчас же С проворностью бойкой
Набиваю набойку иль две,
Чтобы, цокая новой набойкой,
Вы уверенно шли по Москве.
Посмотрите в минуту покоя
На носок сапога-удальца.
Есть у обуви что-то такое...
Ну... почти выраженье лица.
Предо мной элегантные туфли.
Их потрепанный облик не врет:
Порыжели они и пожухли,
До упаду танцуя фокстрот.
Без желания туфли такие
Я беру, чтобы выправить рант.
Но вчера сапоги боевые
Мне принес молодой лейтенант.
Загорелые, смуглые лица,
Голенища сверкают, как жесть.
В них упругая стойкость границы
И холодное мужество есть.
На тропинке, от слякоти ржавой,
Не они ль проверяли посты?
И шпион агрессивной державы
Убирался обратно в кусты.
Рвали их дождевые потоки,
Обжигала шальная пальба,
Но стояли они на Востоке,
Будто два пограничных столба.
Отдыхали в походном жилище,
Где тревогой пропитана мгла.
И не зря поперек голенища
Многодумная складка легла.
Добродушно, нахмурившись бровью,
Лейтенант говорит:
— Помоги! —
И конечно, с особой любовью
Починю я его сапоги.