«Просаленный», я понял, — подкупленный взяткой, «синяя метка» — печать. Что такое хаврошечка, не понял. Цзуйсин, делает сноску Сорокин, — по-китайски «преступление». Комяга говорит, что освоил китайский разговорный, без которого нынче никуда, но в иероглифах не разбирается. Опричники в бане пьют сычуанское шампанское.
У Розанова есть статья «Вокруг русской идеи», построенная вокруг мемуаров Бисмарка, бывшего одно время немецким послом в Петербурге, вернее вокруг одного эпизода из пребывания Бисмарка в России. Он однажды заблудился в снежной метели, и ямщик его утешал: Ничего, барин, выберемся. Слово «ничего» Бисмарк знал. Розанов по этому поводу умиляется и к тому приходит выводу, что Россия одолеет всех врагов, даже если они ее завоюют: в России любой завоеватель становится со временем своим и успокаивается в русских пуховиках. Он в России снимает немецкий походный сапог и переобувается в обломовскую туфлю. Этой статьей, кажется, навеяна такая сцена из «Дня опричника»:
На здании «Детского Мира» огромное стекло с рекламой живой: байковые портянки «Святогор». Сидит на лавке кучерявый мо́лодец, де́вица-краса опускается перед ним на колено с новою портянкой в руках. И под треньканье балалайки, под всхлипы гармоники протягивает молодец босую ногу свою. Девица оборачивает ее портянкой, натягивает сапог. Голос: «Портянки торгового товарищества «Святогор». Ваша нога будет как в люльке!
Это деталь, а вот важнейшее из той розановской статьи: Комяга спрашивает пророчицу Прасковью, что будет с Россией. Она отвечает: «С Россией будет ничего». Понимай как знаешь: то ли «ничего» в смысле — вылезем, как в приключении Бисмарка, то ли «ничего» как ничто, уничтожение. Так Сорокин обыграл давние розановские слюни о России.
Впрочем, и у Сорокина не без идиллии. Главный кайф схватывают в бане (и это опять же Розанов, написавший однажды, что русская баня лучше английского парламента). Там физически материализуется опричное братство — путем гомосексуальной «групповухи», именуемой «гусеница». Подробности — у Сорокина, цитировать не буду. В то же время — это Эйзенштейн, вторая серия «Ивана Грозного», пляска опричников с личиной: сцена с несомненной гомосексуальной окраской. Правда, затем опричный «Батя» приказывает другую игру: сверлить под столом друг друга дрелью — вслепую, кто в кого попадет. Так что русское братство в конечном счете — сомнительная штука.
Откуда пошли эти разговоры о русских как братском, христиански ориентированном народе? От Достоевского, конечно, и вот как их траспонировал Освальд Шпенглер во втором томе «Заката Европы»:
Человек Запада смотрит вверх, русский смотрит вдаль, на горизонт. Так что порыв того и другого в глубину следует различать в том отношении, что у первого есть страсть порыва во все стороны в бесконечном пространстве, а у второго — самоотчуждение, пока «оно» в человеке не сливается с безграничной равниной. Точно так же понимает русский и слова «человек» и «брат»: человечество так же представляется ему равниной… Он просто не видит звезд, он видит один только горизонт. Вместо небесного купола он видит небесный откос < … >. Под этим низким небом не существует никакого «я». «Все виноваты во всем» — вот основное метафизическое ощущение всех творений Достоевского. Поэтому и должен Иван Карамазов назваться убийцей, хотя убил другой. Преступник «несчастный» — это полнейшей отрицание фаустовской персональной ответственности. В русской мистике нет ничего от того устремленного вверх горения готики, Рембрандта, Бетховена, горения, которое может дойти до штурмующего небеса ликования. Бог здесь — это не глубина лазури там, в вышине. Мистическая русская любовь — это любовь равнины, любовь к таким же угнетенным братьям, и всё понизу, по земле, по земле: любовь к бедным мучимым животным, которые по ней блуждают, к растениям, и никогда — к птицам и звездам. Русская «воля» значит прежде всего отсутствие долженствования, состояние свободы, причем не для чего-то, но от чего-то, и прежде всего от обязанности личного деяния.
Что-то не замечалось, что русские так уж любят животных. Матвей Родионович Павлюченко у Бабеля говорит: слонов у нас не водится, нам лошадку подавай на вечную муку.
Достоевский совсем не был так прост, как притворялся в «Дневнике писателя». Это ведь он писал о всеобщей причастности к злу, о поголовной виновности людей (надо полагать, русских, другими он не очень интересовался). Получилось же: если все виновны, то невиновен никто. Вместе грешили, вместе ответ держать будем. Но перед кем ответ? Не перед собой же: чего стесняться в своем отечестве! Русское покаяние, как видно из многих русских событий, — это готовность всё бросить и ступить на новый путь. Но на этом новом пути ожидает всё та же опричнина.