У Бродского есть мощный текст — предисловие к роману Платонова «Котлован». Величие Платонова он видит в том, что он показал зависимость утопии от языка, о подчинении истории грамматике, о языковых абсурдах, определяющих мышление и жизнь. И далее:
Никакая другая форма бытия не детерминирует сознание так, как это делает язык… Не эгоцентрические индивидуумы, которым сам Бог и литературная традиция обеспечивают кризисное сознание, но представители традиционно неодушевленной массы являются у Платонова выразителями философии абсурда, благодаря чему философия эта становится куда более убедительной и совершенно нестерпимой по своему масштабу.
Бродский увидел трагедию современности и трагедию истории — как трагедию человеческого духа, как экзистенциальную проблему. Обладая несомненным общественным темпераментом — и это очень убедительно показывает и доказывает Лосев, — Бродский в то же время любые нынешние, злободневные проблемы ставил в самый крупный из возможных масштаб. Лосев:
Аполитичность его проявлялась не в том, что он избегал острых политических сюжетов, а в том, что он отказывался рассматривать их иначе, нежели с точки зрения вечности. Проявления добра и зла в общественной жизни — для него только частные случаи манихейского конфликта, заложенного в природу человека.
Лосев не только выделяет все эти темы, но и дает проникновенные их анализы. Например, он устанавливает источник одного мотива поэмы Бродского «Сидя в тени»: о мальчишке, бросающем камни в птиц. У Бродского:
Сидя в тени
I
<…>
Я смотрю на детей,
бегающих в саду.
<…>
II
Свирепость их резвых игр,
их безутешный плач
смутили б грядущий мир,
если бы он был зряч.
<…>
XIV
<…>
Уличный херувим,
впившийся в леденец,
из рогатки в саду
целясь по воробью,
не думает — «попаду»,
но убежден — «убью».
<…>
Комментарий Лосева:
Маленький оборванец у Одена совершает бессмысленно злой поступок, потому что родился и вырос в мире нищеты и порожденной ею жестокости. У Бродского то же делает не оборванец, а сорванец с леденцом за щекой, резвящийся в парке. Бродский говорил, что <…> строфу Одена «следует высечь на вратах всех существующих государств и вообще на вратах всего нашего мира», но, как мы видим, переосмыслил ее: зло в ребенке обусловлено не социально-экономическими факторами, а антропологическими.
В этой же поэме, как все ее читавшие помнят ( и в параллельном ей эссе «О тирании»), рисуется страшная картина апокалиптических бедствий, порожденных самим фактом рождения: непрерывным размножением человеческой икры. Икры стало больше, чем рыбы, и больше, чем ангелов-хранителей. Зло — это сама множественность, дурная бесконечность арифметического возрастания. В эссе Бродский писал: мир погибнет не от меча, а от детородного органа. В стихах это звучит так:
Сидя в тени
<…>
XII
Дело столь многих рук
гибнет не от меча,
но от дешевых брюк,
скинутых сгоряча.
XIII
Будущее черно,
но от людей, а не
от того, что оно
черным кажется мне.
<…>
И Бродский находит противоядие:
Надежнейшая защита от зла — это предельный индивидуализм, самостоятельность мышления, оригинальность, даже, если угодно, эксцентричность.
И еще:
Жизнь — так, как она есть, — не борьба между Плохим и Хорошим, но между Плохим и Ужасным. И человеческий выбор на сегодняшний день лежит не между Добром и Злом, а скорее между Злом и Ужасом. Человеческая задача сегодня сводится к тому, чтобы остаться добрым в царстве Зла, а не стать самому его, Зла, носителем.