Слов нет, цветисто. Такое должно нравиться подросткам, пытающимся сочинять стихи. А советские люди после Сталина как раз и были любознательными подростками. Впрочем, вкус к такого рода красивости сохраняется всегда и везде находит поклонников — как Голливуд.
Я одно время работал в издательстве «Лениздат» и застал выпуск одного гриновского сборника. Его составителем был инженер-электрик, забывший о своей электротехнике в поисках забытых публикаций любимого автора. Он даже стал жить, материально существовать такой работой. Получилось так, что я встретил его в Нью-Йорке эмигрантом. Работал он, как и следовало ожидать, по электротехнический части: Голливуд в Америке и так существует.
Феномен посмертной славы Александра Грина — это, конечно, парадокс советского послесталинского безвременья. Но раньше, в двадцатых годах были попытки рассматривать Грина в серьезном контексте литературной эволюции. У него находили недостающий в русской литературе элемент острой сюжетности, с которой носились Серапионовы братья и Виктор Шкловский. В новейшей русской, послесоветской литературе этой сюжетности и фантастики появилось сколько угодно, но она отнюдь не столь розовая (или алая), как у Грина. Времена не те: открылась реальность во всей фантастической своей полноте, а нужных людей стали называть словом «нужник».
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/371905.html
* * *
[Русский европеец Константин Паустовский] - [Радио Свобода © 2013]
Константин Георгиевич Паустовский (1892—1968) — русско-советский писатель удивительно счастливой судьбы. Он, что называется, пережил все бури века, начиная с первой мировой войны, на которой его изрядно потрепало и где в один день погибли оба его брата. Куда носила его революция, достаточно известно из цикла его автобиографических повестей (числом шесть, кажется). К материалу этих сочинений надо, однако, относиться осторожно: там не только многое скрыто, но, думается, и искажено. У меня, например, в свое время при свежем чтении его новинок, не исчезало ощущение, что Паустовский хотел, но не смог уйти с белыми из Крыма: очень уж близко к пароходным сходням он стоял. В этой догадке нет никакого обвинения (мне ли обвинять эмигрантов!); но читатели Паустовского хорошо знали его природу странника, путешественника, даже, можно сказать, бродяги. Паустовский бредил дальними странами; ему ли не попробовать какого-нибудь Египта? А с эмигрантским кораблем могло занести и подальше, допустим в Париж.
Можно сказать, что эта страсть к перемещениями в пространстве сыграла добрую роль в жизни и писательстве Паустовского. Во-первых, люди, склонные к перемене местожительства, гораздо реже попадали на чекистский крючок. А лучшее из написанного Паустовским — всякого рода охотничьи байки и полуэтнографические очерки о русских малохоженых местах. Его «Мещерская сторона» создала жанр, ему потом подражали (впрочем, он и сам в этом отношении шел от другого писателя — Пришвина). Приятные темы, приятно, с подобающей скромностью написано: русская скромная природа сама по себе требует сдержанной эстетики. Все вместе это избавило Паустовского от его родовых, что ли, недостатков: несколько раздутого романтизма, порою у него подходившего к грани безвкусия. Соблазн его был — всякого рода бригантины, подымающие паруса. Тут он пытался следовать Александру Грину, своему инспиратору, писателю очень и очень неровному, многажды проваливавшемуся. Интересно, что Грин, одно время забытый, пережил ренессанс как раз в то время, когда звездой советской послесталинской литературы стал Паустовский. Их любили вместе.
Но кто любил? В основном юноши и девушки (девушки больше). Пошли всяческие Алые Паруса — и фестивали, и даже рестораны.
Но у самого Паустовского был еще один грех, взятый им на душу: он эту молодежь взялся учить эстетике или, сказать пышней (а он говорил), прекрасному. И тут он написал очень плохую — пустую, напыщенную книгу «Золотая роза» — якобы о писательском мастерстве, чуть ли не самоучитель литературы. Она многим молодым засорила головы. Книга сентиментальная, неточная, облегченная, создающая соблазнительный миф о художниках как о разряде неких святых.