Причем можно со стопроцентной уверенностью сказать, какие именно сюжеты «Дневника писателя» особенно затронули, задели, даже потрясли Памука: о балканской войне, конечно, 1877 года, когда Россия вытеснила всё-таки Турцию из славянских земель. Это те самые главы «Дневника писателя», в которых провозглашается: Константинополь будет наш — и очень страстно обсуждается вопрос о так называемых турецких зверствах. И ведь в чем еще нельзя сомневаться: Памук, читая соответствующие страницы, негодования к Достоевскому не испытал, и это его, решаюсь сказать, испугало, заставив, может быть, впервые подумать, что «наши» могут быть и не правы, что можно быть душой с теми, кого соотечественники считают врагами. И вот на этом именно примере Орхан Памук понял в полной мере знаменитую амбивалентность Достоевского. Это для него был вопрос не писательской выучки, а культурного самоопределения.
Вспомним также, что как раз в это время Достоевский стал особенно подчеркивать свое европофильство — тогда, когда Европа очень прохладно отнеслась к русской инициативе на Балканах. Было как бы основание посчитать Европу врагом. И вот знаменитое место из «Дневника писателя»:
Европа! О, знаете ли вы, господа, как дорога нам, мечтателям-славяянофилам, по-вашему, ненавистникам Европы — эта самая Европа, эта «страна святых чудес!» Знаете ли вы, как дороги нам эти « чудеса» и как любим и чтим, более чем братски любим и чтим мы великие племена, населяющие ее, и всё великое и прекрасное, совершенное ими. Знаете ли, до каких слез и сжатий сердца мучают и волнуют нас судьбы этой дорогой и родной нам страны, как пугают нас эти мрачные тучи, всё более и более заволакивающие ее небосклон? Никогда вы, господа наши европейцы и западники, столь не любили Европу, сколько мы, мечтатели-славянофилы, по-вашему, исконные враги ее!
Мрачные тучи над тогдашней Европой, которых испугался Достоевский, — это социализм со всеми эксцессами уже бывшей Парижской коммуны. Тут великий писатель сильно ошибся — насчет того, что только Россия может отвести от мира это зло: она его на мир и навела. Но мрачные тучи, как известно, и сейчас имеют место, и Памук хорошо знает, откуда и куда они идут. Поэтому его, надо полагать, волнует не только вопрос о геноциде армян, но и о вступлении Турции в Европейский Союз.
Как в таких случаях не любить Достоевского больше всех?
«Константинополь должен быть наш», — читает Памук. Такого города сейчас нет, сейчас есть Стамбул. И это любимый города Орхана Памука, он пишет о нем целую книгу. Но он знает, что Стамбул не всегда был Стамбулом. Когда-то он был вторым Римом, и славянофил Достоевский мечтал возвратить его под именем Царьград России. (Тут вопрос возникает исподтишка, как раз в манере антигероя «Записок из подполья»: а зачем нам второй Рим, когда мы сами Третий?) Но нас тут интересует прежде всего новая у Памука параллель с Достоевским и его образом Петербурга — с той, конечно, разницей, что Достоевский Петербурга якобы не любил. Любил или нет — даже и не важно, потому что без Петербурга Достоевского не было бы. Толстой был бы, а Достоевский нет. Ему не уйти из Европы: он не может, да в сущности и не хочет, что бы ни говорил по этому поводу. Какой же без Достоевского Екатерининский канал и Столярный переулок? Как и Достоевский без них. Так же и Стамбул для Памука — город, одной стороной расположенный в Азии, другой в Европе. В этом-то и мука, и содержание целой жизни. Как же после таких опытов не любить того, что больно? Как без страдания обойтись? И без Достоевского?
Есть в социологии такое понятие: страны догоняющего развития. К ним очень уверенно относят Турцию. Но ведь и Россия в сущности такая же. Это очень трудная ситуация — и политически, и культурно, и экзистенциально. Когда трудно догнать, то часто возникает соблазн отказаться от гонок и провозгласить истиной свою отсталость. Но так же трудно — невозможно — забыть предмет неизбежных сравнений.
Выход из этого положения для писателя в сущности один — быть гением. Достоевский был, что и говорить, гением. Об Орхане Памуке, при всей нашей симпатии к нему, этого еще не скажешь. Но во всяком случае Нобелевскую премию он получил.