В венце неполного сознанья.
Богиня сыра, молока,
Главой касаясь потолка,
Стыдливо кутала сорочку
И груди вкладывала в бочку.
И десять струй с тяжелым треском
В холодный падали металл,
И приготовленный к поездкам
Бидон, как музыка, играл.
И озаренная корова,
Сжимая руки на груди,
Стояла так, на все готова,
Дабы к сознанию идти.
Больше всего это похоже на фильм Эйзенштейна «Старое и новое» с его апофеозом молочного сепаратора, вместо быка, заливающего колхозницу обильными струями, потоками белой благодати.
Это не клевета на социалистическое строительство — это поэзия, искусство, не терпящее прямоговорения. Поэтический мир Заболоцкого — синтез архаики во вкусе шестнадцатого, что ли, века, что-то от Линнея и Левенгука, в соединении с безумным максимализмом новой социалистической утопии. Построить социализм — значит, решить загадку бытия, соединить в одном гармоническом союзе живое и неживое, темное и умное, животных и человека — тотальное преображения бытия. Этот утопизм у Заболоцкого — отчасти от Циолковского, гностического фантазера, автора брошюр типа «Человек-растение», и от учителя Циолковского — безумного Федорова, требовавшего воскрешения мертвых отцов. А в плане поэтики — Хлебников, конечно: то же соединение техноутопии и буколики:
Построив из земли катушку,
Где только проволока грез,
Ты славишь милую пастушку
У ручейка и у стрекоз.
Потом эти грезы отпали, Заболоцкий заговорил как бы протрезвев, очнувшись от фантастического сна:
Я не ищу гармонии в природе.
Разумной соразмерности начал
Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе
Я до сих пор, увы, не различал.
Или:
Природы вековечная давильня
Соединяла смерть и бытие
В один клубок, но мысль была бессильна
Соединить два таинства ее.
Поэтическое безумие если не исчезло, то смягчилось, ушло на второй план, в подтекст. На смену авангардистской фантазии пришла старинная вера: волы и ослы Заболоцкого теперь не строят социализм, а собираются у крестильной купели, отразившей в себе звезду. Таково стихотворение 1938 года «Лесное озеро»:
Бездонная чаша прозрачной воды
Сияла и мыслила мыслью отдельной.
Так око больного в тоске беспредельной
При первом сиянье вечерней звезды,
Уже не сочувствуя телу больному,
Горит, устремленное к небу ночному.
И толпы животных и диких зверей,
Просунув сквозь ели рогатые лица,
К источнику правды, к купели своей
Склонились воды животворной напиться.
Это евангельская картина, поклонение животных. Она ничуть не менее значительна, чем «Рождественская звезда» Пастернака, и размер тот же. Природа у Заболоцкого из строительной площадки социализма превратилась в родину христианства. Безумный волк пришел к сознанию. Поздний Заболоцкий — Франциск Ассизский русской поэзии, и брат осел стал его телом.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/416270.html
* * *
[Русский европеец Николай Клюев] - [Радио Свобода © 2013]
Николая Алексеевича Клюева (1886-1937) причислять к русским европейцам как-то боязно. Очень уж русский — русский старинной, допетровской складки. Это тот случай, когда альтернативное европейским стандартам самоопределение говорит не об отсутствии культуры, а об альтернативной культуре, построенной на совершенно иных основаниях. Клюев писал стихи вполне европейского склада — точнее, умел писать и таким складом, — но в его поэзии выступили на культурную поверхность такие глубокие пласты иной, допетровской древности, что тут уже думалось не о русском европеизме, но о культурной архаике самой Европы. Клюев — европеец в этом глубинном, допросветительском смысле. Он заставляет вспомнить, что не только Россия жила до Петра вполне самостоятельной религиозно-духовной жизнью, но и сама Европа была когда-то не той, которой стали подражать русские ученики. Клюев — европеец, но из древних, религиозных культурных пластов Европы, из европейского средневековья — хотя, конечно, его религиозные сюжеты вполне русские, не имеющие ничего общего с европейскими. Собственная русская религиозная история была жива в Клюеве, и она в его лице дала очень острый культурный плод в период уже утонченного русского европеизма, в эпоху русского культурного ренессанса. Шла некая религиозно-культурная реставрация, и Клюев был ее своеобразнейшим продуктом.