«О! О! О! Любовь наполняет мне всю душу и выпирает из меня! Разве ее ноги не удивительно, несравненно стройны? Контуры лодыжек сближаются так незаметно, что глаз как будто участвует в их создании. А какое удивительное соединение силы и нежности в линии, которая идет по икре и чудесным образом растягивается под коленкой. Там ваш взгляд пресекся. И вы воображаете, что после этого линия дает только ленивую грацию? Нет! В высшей своей точке она выгибается без малейшего упадка, вписывается с чистотой звездных эллипсов и без малейшего толчка обрисовывает выдвинутый вперед контур крупа. О! Вы понимаете?! Эта линия, единственная из всех, перегибается по выпуклостям медом оттененной спины, взлетает, гибкая, к плечам, тянется к затылку, огибает кудри хитростью своих арабесок, на лице становится чуть ли не божественной печатью, тянется под выступом подбородка, шелком течет по стройной шее, и вдруг, свертываясь в движении поцелуя, дважды набухшей невинностью юной груди, изливается на чистый, как золото, живот и пропадает, как волна, в песках побережья… У всех этих линий только одна траектория, по которой в сердце мое летит любовь!
Воспевая такие дифирамбы, Брюно замечает, что его собеседники начинают смотреть на Стеллу с вожделением. Тут и начинается его ревность со всей ее, так сказать, диалектикой. Не будем приводить дальнейшие подробности. Кончается все тем, что Стеллу похищает грубый волопас, и она, поначалу сопротивляясь, вдруг находит решение: «я останусь с тобой, только поклянись, что позволишь тебе не изменять!»
Ильинский, рассказав о триумфальном успехе спектакля, приводит и негативные оценки. Очень резко был против либеральный нарком Луначарский:
Стыдно за то, что публика гогочет так не в полутерпиммом коммунистическом режимом притоне, а на спектакле, поставленном режиссером-коммунистом, расхваленном критиками коммунистами на наших глазах. Страшно уже, когда слышишь, что по этой дорожке катастрофически покатилась европо-американская буржуазная цивилизация, но, когда при аплодисментах коммунистов мы сами валимся в эту яму, становится совсем жутко. Это я считаю мои долгом сказать.
Наркомпросу стало жутко, должно быть, когда он подумал о своей жене-актрисуле красотке Розенель. Но, строго говоря, Анатолий Васильевич не так уж и не прав: пьеса Кроммелинка, в чисто литературной своей основе, не тот материал, который требовался для коммунистического строительства. Называть ее декадентской мы не будем, зная, что это слово в свое время было неким эвфемизмом для цензурного обозначения некоторых не вовсе принятых для обсуждения сюжетов. Но авангарда тут, конечно, никакого: то, о чем рассказывает в своей пьесе Кроммелинк, старо как мир. Это даже и не ревность, но некое сексуальное уклонение, получившее в психоанализе название «мотив Кандавла» и описанное еще Геродотом. Кандавл — лидийский царь из династии Гераклидов, хваставшийся красотой своей жены перед своим телохранителем Гигесом, которого он уговорил посмотреть на нее обнаженной. Жена узнала об этом и вступила с Гигесом в сговор, заставив его убить Кандавла и самому стать лидийским царем, женившись на ней. Этот сюжет был весьма популярен в искусстве — даже в XIX викторианском веке. Есть известная картина Жерома, был даже балет в Мариинском театре, поставленный Петипа в 1868 году на музыку Цезаря Пуни. Андре Жид написал на эту тему драматический фрагмент. Жену Кандавла в балете зовут Клития, но есть сведения, что ее имя было Родофа.
Так что Брюно Кроммелинка — Мейерхольда — Ильинского — типичный Кандавл. В психоанализе считается, что подобное психическое состояние — желание разделить женщину с другими мужчинами — есть признак подавленной гомосексуальности. Кроммелинк, конечно, оригинально, изобретательно-гротескно заострил тему, но в литературе есть примеры разработки мотива Кандавла у куда более значительных писателей, славных в общем-то совсем другими разработками. Нельзя не сказать, что эта тема неоднократно появляется у Достоевского — присутствует на всех этапах его творчества, начиная с раннего рассказа «Слабое сердце», герой которого Вася с восторгом расписывает своему другу Аркадию Ивановичу, как они будут жить все вместе, когда он, Вася, женится на Лизе. Есть у Достоевского и специальная, довольно объемистая вещь на этот сюжет: «Вечный муж», конечно. И эта же тема навязчиво тянется и педалируется в «Униженных и оскорбленных», где рассказчик Иван Петрович, наделенный многими биографическими фактами Достоевского, влюбленный в Наташу, только то и делает, что подставляет ее князю Алеше, в которого похоже, рассказчик, влюблен не меньше самой Наташи. Таков же случай из жизни самого Достоевского: обихаживание (как сказали бы сейчас, обустройство) будущей жены своей Исаевой и ее любовника.