И дверь после себя оставила открытой.
Давно с календаря не обрывались дни,
Но тикают еще часы с его комода,
А из угла глядит, свидетель агоний,
С рожком для синих губ подушка кислорода.
С недоумением открыл я мертвеца…
Сказать, что это «Я» … весь этот ужас тела…
Иль тайна Бытия уж населить успела
Приют покинутый всем чуждого лица?
Бытие с большой буквы — это все, что не включает «Я», человека, живое сознание. Жизнь вне сознания — это и есть бытие, равное смерти: свалка, громоздящаяся до неба, по словам Сартра.
Анненский — стопроцентно экзистенциалистский поэт.
Но, как и положено всем пока живущим, он терпеливо носил жизненную маску — в его случае особенно выразительную маску высокой, классической культуры. Он был филолог-классик и директор государственной гимназии в Царском Селе.
Один из учеников — Сергей Голлербах — вспоминает:
В эпоху, когда школа походила на департамент, когда был мерзок самый звук греческого языка, он сумел, не нарушая виц-мундирного строя, застегнутый и горделивый, ввести в сушь гимназической учебы нечто от Парнаса, и лучи его эллинизма убивали бациллы скуки… Благосклонный, приветливо-важный взор, медлительная, ласковая речь, с интонациями доброго старого барства. Туго накрахмален высокий воротник, подпирающий подбородок и замкнутый широким галстуком старинного покроя. А там, за этой маскою,— ирония, печаль и смятение, там — пафос античной трагедии уживается с русскою тоскою, французские модернисты — с Достоевским, греческие «придыхательные» со смоленской частушкой. Он правил своей гимназией приблизительно так, как Эпикур выращивал свой сад — но без свободы Эпикура.
Дань, отданная Анненским древней классике, — перевод всех дошедших до нас трагедий Эврипида и самостоятельное воспроизведение еще четырех не дошедших. Именно на этой работе, утверждает Гаспаров, — и еще на переводах новейших французских поэтов — научился Анненский писать стихи — преодолел штампы и сушь поэтически глухих девяностых годов. Анненский вывел русскую поэзию из Надсона к Малларме.
Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя…
Не потому, чтоб я ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной молю ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/423912.html
* * *
[Борис Парамонов: «Эйнштейн с высунутым языком»]
30.11.2007 03:00 Борис Парамонов
Есть известная фотография Эйнштейна, на которой великий ученый изображен показывающим язык. Ну, шутка, ну, бытовое милое дурачество, гений, расслабившийся в кругу друзей, – ничего особенного и постыдного. Может же человек, находясь дома, расстегнуть жилетку. Ничего страшного нет и в том, что эта фотография стала известной публике: про гения всё интересно, и даже хорошо, что тут Эйнштейн, а не какая-нибудь поп-звезда.
В американской прессе вообще любят неформальные снимки известных людей, политиков в том числе. Помнится, Виктор Некрасов в одном из своих «путешествий», еще в советский период, писал об этом как бы и с завистью: вот, мол, Никсон снят в бассейне, а у нас что ни снимок – так пиджак, галстук и каменная физиономия. Опять же правильно, можно согласиться с Виктором Платоновичем. Так что Эйнштейн, высунувший язык, – очень даже мило.
Беда в одном: этих изображений Эйнштейна слишком уж много. Буквально – на каждом углу. И в крупном формате. И не только на рекламах, а чуть ли не в каждой лавочке просто так – знай, мол, наших.
Тут, конечно, демократия: великий человек живет среди обыкновенных, и обыкновенные считают, что они не мельче и не хуже. Ничего не скажешь: вольному воля. Но это напоминает иногда заметку Пушкина о мемуарах Байрона, сожженных душеприказчиком по причине излишней их откровенности. Пушкин как бы и не против такой цензуры: толпа хочет видеть гения не только на пьедестале, но и на судне: он мал и низок, как мы. Врете, подлецы, восклицает Пушкин, – он и мал, и низок по-своему, не так, как вы.
Но я бы всё-таки другое тут подчеркнул: не о хамстве толпы с ее комплексом неполноценности говорить надо, а о культурном возрасте. Вот, скажем, Хэллоуин. Обычай из древней Европы, но превратили его в какой-то день национального единства именно Соединенные Штаты. Этот детский праздник давно уже стал в Америке развлечением взрослых, вполне половозрелых людей. Парад костюмов в день Хэллоуина – ежегодно ожидаемое, тщательно соблюдаемое и наблюдаемое культурное событие. Вроде до сих пор существующего парада шляп на Пасху: кто по замысловатости оных превзойдет какую-нибудь Марию-Антуаннету. Что касается Рождества, то оно давно уже стало чуть ли не исключительно коммерческой раскруткой, – но популярность Хэллоуина отнюдь не коммерческая, никакой особенной торговли тут нет, а игра фантазий. Один из костюмов, имевших в этот день особенный успех в Нью-Йорке: человек, «одетый» в дощатый уличный сортир, за распахнутой дверцей которого – он же, сидящий на толчке со спущенными трусами (муляж, конечно). Вот вам и судно, о котором писал Пушкин.