И дело ведь совсем не в Стихах о Прекрасной Даме с их нарочитым млением на пороге некоего таинства, с постоянным рефреном: «но страшно мне — изменишь облик ты». Все стихи Блока строятся на этой энергии отталкивания женщины, его поэтический архетип, если хотите, — Иосиф Прекрасный.
Но все эти персональные идиосинкразии не много стоят, если на этой основе не вырастает нечто сверх-личное. В литературе о Блоке давно уже и непререкаемо установлена эволюция его лирической героини: Прекрасная Дама, спадая с небесных высот, становится проституткой: гениальный манифест этой трансформации — «Незнакомка» второго тома: и мне очень бы хотелось услышать, как Вера Павлова трактует это сочинение; а третья, последняя модификация — Россия. И тут главное у Блока: рыцарь Прекрасной Дамы готов поднять свой меч за Россию — жену. Тут-то и происходит окончательный надлом, можно сказать, крах. Это крах — «Двенадцать»: окончательная ипостась России — гулящая девка Катька, и Блоков Христос поспешает от нее с двенадцатью разбойниками. Христос в «Двенадцати» — не высшее благословение революции, а окончательная капитуляция поэта, окончательный отказ от России, — и не Катька плоха, а он бессилен.
Таков эпилог русской поэзии, этой летописи русского рыцарствования. Как писали тогдашние философы, в России не нашлось светоносного мужеского начала, способного спасти погибающую страну, представленную величайшим национальным поэтом в образе гулящей девки. Такова эта русская мистерия, таков Блок — этот, вне всякого сомнения, мистериальный русский поэт. Это очень интересно — почему не любит Блока поэтесса, с которой сегодня связываются самые высокие поэтические ожидания. Может быть, дело не в Блоке, и действительно иные времена идут, и близок некий мужественный спаситель?
Здравствуй, Князь! — как в таком случае сказал бы сам Блок.
Радио Свобода © 2013 RFE/RL, Inc. | Все права защищены.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/478453.html
* * *
[Марсиане живут в Сомали] - [Радио Свобода © 2013]
Иногда создается впечатление, что человечество впадает в детство. Разворачиваются сюжеты, уместные, казалось бы, только в детской приключенческой литературе.
Ну, скажем, самый сейчас жгучий сюжет — пиратство. Несколько дней назад шестеро пиратов на какой-то шаланде напали на океанский лайнер габаритами чуть ли не в Queen Mary II. Отважный капитан развил максимальную скорость — двадцать, что ли, узлов, и благополучно ушел от злоумышленников.
Как-то с трудом верится, что на борту такого мощного корабля не было иных средств, чтоб избавиться от морских разбойников. Да какие-нибудь мощные брандспойты пустить в ход — смело бы ихние шаланды как щепку. Непонятно, ничего непонятно. Тот факт, что убежал, ставят в заслугу капитану — нашелся, мол, добрый молодец. Все это хорошо известно, и повторять это незачем. Но поразмышлять на такую неожиданную тему следует.
Тут надо, повторяю, исходить из того, что сам этот пиратский жанр кажется невсамделишным, из детской литературы, из Жюль Верна. Да и сейчас такие сочинения очень в ходу и пользуются большим успехом у малолетних и не совсем малолетних зрителей. Что стоят, например, фильмы, целые серии фильмов, про карибских пиратов, где главный злодей — Джонни Депп, а среди несчастных героинь попадаются звезды первого ранга, вроде Киры Найтли.
Вспоминаются и более давние «Королевские пираты» с Эроллом Флином. При Сталине эти фильмы показывали в Советском Союзе в качестве трофейных. И все, конечно, понимали, что эти трофеи были взяты на настоящей войне, а не на отошедшей в далекое прошлое, когда геройствовали всяческие Фрэнсисы Дрэйки.
Но тут хочется поговорить не столько о нынешней хронике, сколько о теории литературы.
Виктор Шкловский писал, что статус классиков писатели приобретают, когда их сочинения утрачивают связь с живой жизнью, со злободневной идеологией и переходят в разряд детского чтения. В свое время действительно были кардинал Ришелье и борьба королевской короны с феодальным рыцарством, но уже для Дюма его мушкетеры — чистой воды приключенческая литература.
В России что-то вроде этого можно сказать о Пугачевском восстании и пушкинской «Капитанской дочке».
Но тут дело не просто в тех или иных сюжетах, а в самом законе движения литературы. Задание литературы, по Шкловскому, — дать читателю обновленное переживание бытия, автоматизированного в повседневном опыте.
Так пропадает, в ничто вменяясь, жизнь. Автоматизация съедает вещи, мебель, жену и страх войны.
Литература выводит вещи из этого привычного автоматизма всякими приемами, главный из которых Шкловский назвал «остранение»: нужно сделать вещь неожиданной, «странной», чтобы она снова начала переживаться, а не просто механически регистрироваться в автоматизме восприятия.