Бунт индивидуальных инстинктов против социальных уз является ключом к пониманию философии, политики и чувств романтизма… Поскольку страстные любовники рассматриваются как люди, которые восстали против социальных оков, ими восхищаются… Не только страстная любовь, но любые дружеские отношения к другим возможны при таком образе чувств лишь в той мере, в какой другие могут рассматриваться как проекция собственного «я». Это вполне осуществимо, если другие являются кровными родственниками и чем более близкими, тем легче это осуществляется. Следовательно, здесь имеет место подчеркивание рода, ведущее, как в случае Птоломея, к эндогамии. Мы знаем, как все это любил Байрон. Вагнер говорит о подобном чувстве в любви Зигмунда и Зиглинды. Ницше, хотя и не в скандальном смысле, предпочитал свою сестру всем другим женщинам… Принцип национальности поборником которого был Байрон, является распространением той же самой философии. Нация рассматривается как род, происходящий от общих предков и обладающий некоторым типом кровного сознания.
Понятно, что тут имеет в виду Рассел: скандальную связь Байрона с его сводной сестрой, дочерью его отца от первого брака Августой Ли. Но выводить из такого эксцентрического опыта идеологию эксклюзивного национализма, вдохновлявшую, как считается, германский фашизм, — это, пожалуй, слишком просто. Это скорей впору Фрейду, а не сухому рационалисту Расселу. Да и у Фрейда элементарные инстинкты, сублимируясь и в этой сублимации создавая культурные продукты, уже не могут быть поставлены в такую прямую связь с явлениями историко-политического характера. В таких заявлениях Рассела чувствуется та самая нелюбовь к Байрону и, скажем прямо, несправедливая его оценка, которая сложилась в Англии за много лет до Рассела. Английское общество все еще не может прийти в себя после Байрона, его, так сказать, неджентльменского поведения. Ибо джентльмен, как известно, прежде всего — человек сдержанный и не любящий выносить свои личные неурядицы на обсуждение света. И противопоставление английской демократии аристократическому бунтарству тут дело десятое, — здесь не идеологические предпочтения у англичан сказываются, а веками сложившийся в их культурной истории психологический облик нации.
В извинение Байрону — если, конечно, поэт такого ранга нуждается в извинениях — можно сказать, что обстоятельства его жизни были слишком уж травмирующими для того, чтобы без затруднений войти в привычную для английского аристократа культурно-бытовую форму. Всем известны его первоначальные обстоятельства: как он неожиданно попал в высшую касту, как он страдал от неумной, вздорной, вульгарной и толстой матери, как мешала ему родовая травма, сделавшая его хромым, как товарищи в Харроу (Harrow School) издевались и над его хромотой, и над его матерью. Менее известно, не вошло в расхожий биографический канон другое: его глубокая сексуальная травмированность, идущая, как и полагается, из очень раннего детства: он был сексуально растлен собственной нянькой — той самой Мэй Грэй, которую еще Пушкин считал чем-то вроде байроновской Арины Родионовны (и даже именовал неправильно — Мэри). Мало того, что она подвергала ребенка сексуальной эксплуатации — она еще била Байрона, была с ним жестока. Отсюда главное скрытое качество Байрона — он боялся женщин, за позой светского денди и красавца, пожирателя женских сердец, скрывалась робость и нелюбовь к женщинам. Проникновенно об этом сказала Жорж Санд в письме Флоберу: «Я не верю, чтобы Дон Жуаны могли быть одновременно и Байронами. Дон Жуан не создавал поэм, а Байрон, говорят, был не силен в любви».
В одном смысле книга Фионы Маккарти открывает русскому читателю совершенно ему незнакомый материк. Автор «Дон Жуана» был гомосексуалист; в строго техническом смысле — бисексуален, но подлинные его влечения не к женщинам влекли. Один из самых скандальных романов Байрона — с леди Каролиной Лэм — обладал явными гомосексуальными обертонами: он любил переодевать ее в мальчика-пажа, сохранился ее портрет в этом одеянии. Женщинам Байрон, так сказать, уступал и в то же время как бы издевался над ними самим фактом связи, делал из этих связей муку для женщин. Тип, знакомый русским если не по самому Лермонтову (о женщинах которого мы в сущности ничего не знаем), то по его Печорину. Байронический генезис стихов и образов Лермонтова несомненен, так же как и влияние Байрона на молодого Пушкина; но с Пушкина это скатилось, как с гуся вода, а Лермонтов до конца остался в байроническом имидже, и тем более ясной делается его глубинно-психологическая, то есть сексуальная однотипность Байрону. Эту тему подхватил Достоевский, Ставрогин которого «в злобе сделал прогресс даже против Лермонтова». Ставрогина нельзя не вспоминать, читая о Байроне.