''Вы определенно стоите друг друга, и я желаю вам всех благ. Надеюсь, что вы настолько близки, что взаимные бедствия продлятся вечно. Надеюсь, что вы проклянете тот день, когда я вас познакомил. И еще надеюсь, что когда вы расстанетесь, что случится неизбежно – даю на это шесть месяцев, максимум год, – горечь от этой встречи будет ощущаться всю жизнь. Надеюсь также, что у вас будет ребенок, потому что верю в возмездие, приходящее со временем и длящееся от поколения к поколению. Но возмездие должно падать на тех, кто его заслуживает, то есть на таких, как вы. Так что это было бы несправедливо – обречь на злую судьбу невинный зародыш, обязанный своим существованием вашим чреслам, если вы позволите мне такую метафору. Так что не забывай, Вероника, натягивать презерватив на его тощий член''.
Тут прерывается событийная часть повествования, и начинаются долгие размышления Энтони о природе памяти, об интеллекте и морали, о смысле жизни, о молодости и старости. Размышления, конечно, интересные и тонкие, но сюжет начинает провисать. Если, конечно, не считать этот композиционный ход известным приемом задержания или торможения. Энтони, естественно, приходит к выводу о своей вине перед Вероникой и Адрианом и как человек элементарно порядочный ищет эту вину искупить, причем так заводит себя, что начинает думать, будто таким искуплением может быть новая их любовная связь. Хочет как бы переиграть их жизнь. И тут снова начинается острая сюжетная часть. На соответствующие его ходы Вероника отвечает так, что он снова погружается в бездну отчаяния и непонимания. Она назначает ему свидания и на своем автомобиле везет в незнакомую ему часть Лондона, где они встречают странную процессию людей то ли ряженых, то ли душевно больных в сопровождении нормально одетого молодого человека. Вероника несколько раз объезжает квартал, чтобы снова и снова встретиться с этой процессией, потом останавливает машину, говорит ''выходи'' и, ничего другого не сказав, уезжает.
Энтони в полном тупике. Но он вспоминает, что в разговоре этих странных людей была фраза: нет, сегодня в магазин, а в бар по пятницам. В конце концов он выслеживает этих людей опять, когда в одну из пятниц они заходят в бар. Он убеждается, что это действительно душевно больные люди, и в одном из них обнаруживает живую копию покойного Адриана. Значит, это сын Вероники и Адриана, которому он когда-то послал заочное проклятие. И он понимает, что виноват перед ними еще больше, чем думал.
И вот следует последний сногсшибательный сюжетный ход. Опекуны этих странных людей заметили, что Энтони их как бы преследует, и вступают с ним в беседу. Он тому самому нормально одетому молодому человеку кратко рассказывает всю историю и говорит, что узнал в одном из них сына Вероники и Адриана. И тогда молодой человек говорит: это не сын ее, а брат. Выходит, у Адриана был роман не с Вероникой, а с ее матерью.
Это, конечно, тур де форс. Но в чем пойнт, или, говоря на нынешнем русском, фишка? Да то же, что в ''Артуре и Джордже'': бездну бытия не понять и не осветить ни разумом, ни моралью. Жизнь проще и зловещей любых о ней представлений. Силы человека несоизмеримы с этой бездной.
Эффектная, конечно, вещь, но следует опять же сказать о композиционных ее недостатках. К финалу читатель, зная о странном завещании миссис Форд, уже забыл о ней самой. Та единственная сцена в начале романа, где она появляется, недостаточно акцентирована, читатель не держит ее в уме. Теперь, конечно, он понимает, что мать не любила дочь – видела в ней сексуальную соперницу и делала круги над ее молодыми людьми. Что она, а не Вероника есть монстр. Но, повторяю, всё это надо вспоминать в некоем усилии памяти, это не сразу же озаряет. Впрочем, может быть, тут нужно вспомнить другое: длинные размышления Энтони об особенностях памяти и увидеть в такой ослабленной композиции не минус автора, а опять же прием. Читатель должен оказаться в ситуации героя – вспоминать то, что забыл. Что-то вроде этого было в ''Попугае Флобера'', когда оказалось, что о жизни Флобера рассказывает его герой – современный Шарль Бовари. Это, конечно, головной трюк, нарочитая выдумка, – но это и есть постмодернизм в действии: игра не с сюжетом повествования, а с самой его формой. Вторичность сюжета при первичности самой установки на сочинение. Отбрасывание иллюзорности традиционного, так называемого реалистического искусства. Но знающий читатель вспомнит Стерна в трактовках Шкловского, и тогда окажется, что постмодернизм совсем не новинка, а нечто, так сказать, вечно живое.