Мы не будем сейчас решать традиционный русский вопрос: кто виноват, у нас другая сегодня тема. Что бы ни произошло в России во время и после Горбачева, собственный его образ определился в одном бесспорном качестве: он политик, потерпевший неудачу. Он не смог стабилизировать страну в период проведения крутых реформ; собственно, он и не проводил каких-либо реформ, а только говорил об их необходимости. Конечно, он не отвечает за то, что делали после него. Конечно, его добрая воля и благие намерения бесспорны. Но о политике судят по его победам, а не поражениям. На Западе любят Горбачева, но уже не как политика, а просто как хорошего человека, который в свое время и на своем месте облегчил положение Запада. Реакция на Горбачева в России, оценка его соотечественниками, может быть, несправедлива, но она неизбежна. Она определяется известной поговоркой: взялся за гуж, не говори, что не дюж. Дюжести в Горбачеве не оказалось: это всячески говорит в его пользу как человека, но дискредитирует как политика.
И тут, отвлекаясь от Горбачева, мы переходим к вопросу принциальному, далеко выходящему за рамки суждения о тех или иных государственных деятелях. Каким должен быть политик? Каким он не должен быть? Еще резче: необходимо ли для политика быть хорошим человеком? Ну и совсем уже теоретично: каково соотношение власти и морали? Власть и этика - вот тема.
Тут нам пригодится одно счастливое обстоятельство: в девятом номере Нового Мира за этот год появилась очередная публикация Солженицына из его так называемой "Литературной коллекции". Великий писатель теперь не столько пишет, сколько читает, но по старой доброй привычке читает с карндашом, делая заметки, выписки и комментирующие суждения. Этой очень интересное и поучительное чтение. Я стараюсь не пропустить ни одного такого солженицынского выступления.
На этот раз он высказался об Алексее Константиновиче Толстом с главным упором на его драматургическую трилогию. Самая из них знаменитая и может быть действительно самая значительная вторая - "Царь Федор Иоаннович". Но тема всех пьес цикла настолько важна, что одной этой не ограничишься. Иван Грозный и Борис Годунов, уж конечно, не менее интересны (соответственно, первая и третья пьесы трилогии). Послушаем Солженицына:
"Убеждения Алексея Толстого совсем не консервативны, не почвенны, наоборот: в единственном прямом от автора обобщении он высказывает, что злодейство Иоанновой эпохи "подготовлено предыдущими временами"", "переходило от поколения к поколению", и без снисхождения осуждает тогдашнее русское общество, что оно терпело такую гнусную тиранию. (Видно, что автор жил в свободную эпоху, а гнетущей не испытал.) (...)
К сожалению, Грозный и показан только как тиран, но ни разу - в государственных заботах,- очевидно, это неизбежная черта "облегченных" исторических романов (речь о романе того же автора "Князь Серебряный") (...)
Пронзительно верна разработка царя Федора. Получился - из самых значительных образов русской литературы ... И пророчески предвосхищает Николая 11 (последний царь первой династии и последний царь второй)".
Этот нарочитый конспект чужого сочинения не может, конечно, считаться неким заявлением от лица самого А.И.Солженицына. Но в приведенных как бы случайных заметках таится значительнейшая мысль. Уже по этой, так сказать, "косточке плюсны" можно реставрировать некоего гиганта (не уверен, вымершего ли). Солженицын предстает здесь - употребим модное нынче слово - державником. Создается впечатление, что Иван Грозный для него предпочтительнее царя Федора. Хотя бы уже потому, что последний не знал государственных забот и не претендовал на такое знание. Отсылка к Николаю Второму подтверждает сказанное: при всей несомненной симпатии к царю-мученику, Солженицын не является его поклонником, он осуждает царя. Солженицын не может высоко ценить людей безответственных, бегущих ответственности.
В трагедии "Царь Федор Иоаннович" Годунов говорит:
...Его бы мог я Скорей сравнить с провалом в чистом поле. Расселины и рыхлая крестность Цветущею травою скрыты, но, Вблизи от них бродя неосторожно, Скользит в обрыв и стадо, и пастух.
Поверье есть такое в наших селах, Что церковь в землю некогда ушла, На месте ж том образовалась яма; Церковищем народ ее зовет, И ходит слух, что в тихую погоду Во глубине звонят колокола И клирное в ней пенье раздается. Таким святым, но ненадежным местом Мне Федор представляется. В душе, Всегда открытой недругу и другу, Живет любовь, и благость, и молитва, И словно тихий слышится в ней звон. Но для чего вся благость и вся святость, Коль нет на них опоры никакой!"