Однако еще большее впечатление на малыша произвела работа отца, когда тот на кухонном столе готовил к отправке в журнал «Нива» иллюстрации к роману Льва Толстого «Воскресение». «Я помню отцову спешку, — пишет Борис Пастернак. — Номера журнала выходили регулярно, без опоздания. Надо было поспеть к сроку каждого.
Толстой задерживал корректуры и в них все переделывал. Возникала опасность, что рисунки к начальному тексту разойдутся с его последующими изменениями. Но отец делал зарисовки там же, откуда писатель черпал свои наблюдения, — в суде, пересыльной тюрьме, в деревне, на железной дороге. <….>
Рисунки ввиду спешности отправляли с оказией. <…> На плите варился столярный клей. Рисунки второпях протирали, наклеивали на картон, заворачивали, завязывали. Готовые пакеты запечатывали сургучом и сдавали кондуктору»[5].
Детская память сохранила и визит Толстого с дочерьми в дом Пастернаков по случаю концерта, в котором 23 ноября 1894 года участвовала взволнованная мама Бори и Шуры. Восхищение Льва Николаевича ее игрой вновь пробудило уже во взрослом Борисе Леонидовиче собственный восторг. Вот как об этом рассказывается в автобиографической повести «Люди и положения»:
«Записанную Родионовым[6] ночь я прекрасно помню. Посреди нее я проснулся от сладкой, щемящей муки, в такой мере ранее не испытанной. Я закричал и заплакал от тоски и страха. Но музыка заглушала мои слезы, и только когда разбудившую меня часть трио доиграли до конца, меня услышали». Пришла мама Роза, стала успокаивать сына, а чтобы окончательно утихомирился — вынесла его к гостям. Однако объяснить причины своих рыданий ребенок не смог.
«Отчего же я так плакал и так памятно мне мое страдание? К звуку фортепиано в доме я привык, на нем артистически играла моя мать. Голос рояля казался мне неотъемлемой принадлежностью самой музыки. Тембры струнных, особенно в камерном соединении[7], были мне непривычны и встревожили, как действительные, в форточку снаружи донесшиеся зовы на помощь и вести о несчастьи». Пытаясь еще точнее объяснить причину детского своего нервного срыва, Пастернак пишет: «То была, кажется, зима двух кончин — смерти Антона Рубинштейна и Чайковского. Вероятно, играли знаменитое трио последнего». И добавляет: «Эта ночь межевою вехой пролегла между беспамятностью младенчества и моим дальнейшим детством С нее пришла в действие моя память и заработало сознание, отныне без больших перерывов и провалов, как у взрослого»[8].
И на самом деле — вскоре после описанных выше связанных с семейными делами волнений, питавшихся и смягчавшихся музыкой, живописью и детскими сказками, родители, озабоченные собственной ответственностью за сына, увеличили число частных уроков, которые давали наставники, придерживавшиеся самых беспорядочных методов преподавания. Затем, желая развлечь Бориса, организовали для него увеселительную поездку в Одессу, а кроме того, еще в Москве, на Пасху, повели в Зоологический сад, где сорок восемь «дагомейских амазонок» из королевской охраны, вращая бедрами, исполняли на открытой сцене «песни, пляски и военные эволюции». Услышанные на представлении звуки ритурнели оказались не похожи ни на одну из слышанных им прежде мелодий. Правду сказать, мальчика нисколько не удивил навязчивый ритм барабанов, зато его охватила бесконечная жалость к этим женщинам, о печальной рабской участи которых он сразу догадался. «…Первое ощущенье женщины связалось у меня с ощущеньем обнаженного строя, сомкнутого страданья, тропического парада под барабан… раньше, чем надо, стал я невольником форм, потому что слишком рано увидел на них форму невольниц»[9], — написано в «Охранной грамоте» в 1928 году. А тогда… А тогда одновременно с описанными чуть выше ощущениями в одиннадцатилетнем мальчике вспыхнул вновь и стал разгораться все ярче восторг по отношению к настоящей музыке, той, что исполняла его мама, той, что сочиняли великие композиторы. В первом ряду великих Борис числил тогда Скрябина — довольно скоро счастливый случай сведет его с композитором, он будет прислушиваться к звукам божественной музыки и с трепетом присматриваться к своему кумиру, беседующему об искусстве с Леонидом Осиповичем И как раз в то самое время, когда он захочет навсегда отдаться волшебному, блистающему миру музыки, когда будет полон иллюзий о своем артистическом будущем, на семейном совете решат: самое время переходить от грез к занятиям и от хаоса к дисциплине.
6
Автор книги «Москва в жизни и творчестве Л. Н. Толстого», где Пастернак прочел о визите в дом его родителей живого классика.
7
Помимо Р. И. Кауфман-Пастернак, в концерте участвовали профессора Московской консерватории — скрипач И. В. Гржимали и виолончелист А. А. Брандуков.