Когда они встретились на одесской даче в 1910 году, Борис для Ольги был всего лишь студентом философского факультета, не знающим, к чему приложить свой талант, потому что, отказавшись от музыки, он так и метался: то ему хотелось, по примеру отца, рисовать, то он углублялся в философские штудии, хотя и не имел намерений внушать затем свои взгляды невежественным подросткам. Она, со своей стороны, вольнослушательницей посещала лекции по истории и литературе на Высших женских курсах при университете, — и что было тогда самым притягательным для Бориса в кузине, что заставляло ее быть такой внимательной: глубокий интерес молодой девушки к литературе или интерес к нему самому — «возможно, писателю» в будущем?
Как бы там ни было, внезапно их прогулки по окрестностям, их бесконечные разго воры на природе, их обсуждения прочитанных книг стали казаться ему необходимыми и незаменимыми. Не только сейчас, но и потом. Это чувство абсолютного единения возникало у него всякий раз, как Ольга приезжала провести несколько дней в семье Пастернаков. Она возвращается домой, в Петербург, — он провожает ее до вагона, а после, в порыве безрассудства, пишет ей открытки, тут же, с вокзала, их и отправляя. Да, пока что в этих открытках лишь забавные словечки, лишь дружеские насмешки, но каждая записка служит основанием для новой, всегда более серьезной и сердечной, чем предыдущая.
Завязавшаяся между молодыми людьми переписка сближает их больше, чем повседневное общение наедине. В письмах, идущих навстречу друг другу, они могут обсуждать и творчество Мопассана, которым восхищаются, и глупые милые пустяки, встречавшиеся в жизни каждого. В комментариях к переписке с Пастернаком Ольга Фрейденберг рассказывает о летних прогулках 1910 года: «Общий романтический склад сближал нас. Он говорил обычно целыми часами, а я шла молча. Признаться, я почти ничего из того, что он говорил, не понимала. Я и развитием была неизмеримо ниже Бори, и его словарь был мне непонятен. Но меня волновал и увлекал простор, который открывали его глубокие, вдумчивые, какие-то новые слова. Воздвигался новый мир, непонятный, но увлекательный, я вовсе не стремилась знать точный вес и значение каждой фразы; я могла любить и непонятное; новое, широкое, ритмически и духовно близкое вело меня прочь от обычного на край света»[18]. И чуть дальше добавляет: «В Петербурге мы уже не могли оторваться друг от друга. Он уезжал с тем, что я приеду в Москву, а потом он проводит меня в Петербург. Пока он ехал и писал мне, я не могла найти себе места и ждала до беспамятства, ждала до потери чувств и рассудка, сидела на одном месте и ждала. И он едва мог доехать, и в ту же минуту написал мне громадное письмо»[19].
Да, ожидание Ольги было вознаграждено длинным письмом, в котором Борис вел лирический рассказ о том, как благодаря ей открыл сейчас Санкт-Петербург, город призрачный, мифический и самый восхитительный из всех. «Так что я влюбился в Петербург и в вашу смешанную семью, особенно в тебя и в папу; <…> я тебе говорил об этом чувстве. Но ты не знаешь, как росло, росло и вдруг стало ясным для меня и другое, мучительное чувство к тебе. <…> Это какая-то редкая близость, как если бы мы вдвоем, ты и я, любили бы одно и то же, одинаково безучастное к нам, почти покидающее нас в своей необычной неприспособленности к остальной жизни. <…> Но понимаешь ли ты, если даже и далека от этого всего, отчего меня так угнетает боль по тебе и что это за боль? Если даже и от любви можно перейти через дорогу и оттуда смотреть на свое волнение, то с тобой у меня что-то, чего нельзя покинуть и оглянуться»[20].
Эта беспрерывная переписка становится как для Бориса, так и для Ольги чем-то вроде дыхания, необходимого для поддержания жизнедеятельности организма. Но Ольга опасается: а вдруг братское чувство, превратившись в любовь, станет чувством банальным, таким, как у любой пары? И ее раздражает ощущение, что она готова поддаться притяжению, которому так трудно сопротивляться. «Я, — пишет девушка в ответ, — … другая, потому что я не хочу давать задатков и обещаний. Если я скажу, что другая — я освобожу и тебя, и себя; ибо это будет абсолютно, и ты не сможешь подходить ко мне ни с какой меркой, ни с каким требованием. Быть же такой — слишком героически. <…>…ты не верь в меня, — я тебя обману; рано ли, поздно, но одним словом, даже молчанием я покажу тебе, что ты во мне ошибался, и причиню тебе горе, — потому что никогда не осуществляется до конца возжеланное или задуманное»[21]. Она боится, что Борис слишком высоко ее вознесет, а он в ответ возражает: просто он нуждается в ней больше, чем она в нем, и без нее он уже не будет знать, куда направить свои шаги и свой дух. И тем не менее он уверен: то, что он испытывает по отношению к кузине, — не любовь. Она же, как бы ни возбуждалась, думая о нем, чувствует себя пленницей непреодолимой физической границы между ними. Стоит ей превысить меру в выражении их взаимной привязанности, она начинает смущаться и обижаться, как будто обвинила его и себя саму в намерении пробудить двусмысленную страсть.
20
Письмо от 23 июля 1910 года.