Выбрать главу
И остаётся расплатиться, И выйти заживо во тьму. Поёт магнитофон таксиста Плохую песню про тюрьму.
И нам понять доступно это, И выразить дана нам мощь: Приют поэта, дом поэта — Прихожая небесных рощ.
И под божественной улыбкой, Уничтожаясь на лету, Ты полетишь как камень зыбкий В сияющую пустоту.
И Баден мой, где я, как инок, Весь в созерцанье погружен, Уж завтра будет — шумный рынок, Дом сумасшедших и притон.
И с бесконечной челобитной О справедливости людской Чернеет на скамье гранитной Самоубийца молодой.
И тот прелестный неудачник С печатью знанья на челе Был, вероятно, первый дачник На расцветающей земле.
Да и зачем цветы так зыбки, Так нежны в холоде плиты? И лег бы тенью свет улыбки На изможденные черты.
Мне тяжело, мне слишком гадко, Что эта сердца простота, Что эта жизни лихорадка — И псами храма понята.
А сам закат в волнах эфира Такой, что мне не разобрать: Конец ли дня, конец ли мира Иль тайна тайн во мне опять?
И стоя под аптечной коброй, Взглянуть на ликованье зла Без зла — не потому, что добрый, А потому, что жизнь прошла.

В принципе — это единое стихотворение, центон, натуральные стансы. Каждая строфа, существуя отдельно, составляет часть целого. Если надо доказать единство русской поэзии, нагляднее не бывает.

Свои настенные стансы Рыжий завершает катреном Сергея Гандлевского из стихотворения «Скрипит? А ты лоскут газеты…».

Заметим, что именно «Стансы» (1987) — одна из лучших вещей Гандлевского:

В это время вдовец Айзенштадт, сорока семи лет, Колобродит по кухне и негде достать пипольфена. Есть ли смысл веселиться, приятель, я думаю, нет, Даже если он в траурных черных трусах до колена. В этом месте, веселье которого есть питие, За порожнею тарой видавшие виды ребята За Серёгу Есенина или Андрюху Шенье По традиции пропили очередную зарплату. ……………………………………………… После смерти я выйду за город, который люблю, И, подняв к небу морду, рога запрокинув на плечи, Одержимый печалью, в осенний простор протрублю То, на что не хватило мне слов человеческой речи. Как баржа уплывала за поздним закатным лучом, Как скворчало железное время на левом запястье, Как заветную дверь отпирали английским ключом… Говори. Ничего не поделаешь с этой напастью.

На очевидную взаимосвязь Рыжего с Гандлевским не устают кивать филологи. В частности, А. Скворцов («Полицейские» и «воры» // Вопросы литературы. 2008. № 1):

…литературная генетика стихов Бориса Рыжего критикой выявлялась не раз и в деталях. Действительно, если говорить лишь о русской поэтической традиции, кого тут только нет. Угадывается то С. Есенин, то современный блатной шансон, то отечественный рок, то М. Кузмин, то Г. Иванов, то Д. Новиков, то Е. Рейн… А что напоминают, к примеру, такие строки: «Включили новое кино, / и началась иная пьянка, / но все равно, но все равно / то там, то здесь звучит „таганка“»? Попробуем сравнить их со следующим: «Что-нибудь о тюрьме и разлуке, / Со слезою и пеной у рта. / Кострома ли, Великие Луки, — / Но в застолье в чести Воркута» (в последней цитате в свою очередь есть скрытая отсылка к Н. Некрасову: «Скучно! скучно!.. Ямщик удалой, / Разгони чем-нибудь мою скуку! / Песню, что ли, приятель, запой / Про рекрутский набор и разлуку…»). Теперь поставим эксперимент, смешав строфы из других стихов тех же авторов. «Под сиренью в тихий час заката / Бьют, срывая голос, соловьи. / Капает по капельке зарплата, / Денежки дурацкие мои. / Вот и стал я горным инженером, / получил с отличием диплом, / не ходить мне по осенним скверам, / виршей не записывать в альбом. / Больше мне не баловаться чачей, / Сдуру не шокировать народ. / Молодость, она не хер собачий, / Вспоминаешь — оторопь берет. / В голубом от дыма ресторане / слушать голубого скрипача, / денежки отсчитывать в кармане, / развернув огромные плеча». Не правда ли, получилось нечто связное? Только одни строки написаны в первой половине восьмидесятых, другие — более чем на десять лет позже. Сможет ли читатель, ищущий корни поэзии Б. Рыжего, пройти мимо ощутимого влияния на него Сергея Гандлевского?