Короленко пишет Раковскому
В 1927 году Христиана Раковского, в прошлом члена Оргбюро ЦК ВКП(б), председателя Совнаркома Украины, полпреда Советского Союза в Великобритании (1923) и во Франции (1925–1927) XV съезд ВКП(б) исключил из партии. Его отправили в ссылку. Сначала в Астрахань, потом в Барнаул. В 1934 году вернули в Москву, дали должность в Наркомате здравоохранения России — начальник управления средних медицинских учебных заведений. Год спустя восстановили в партии. Повысили: теперь Раковский председатель исполкома Советского общества Красного Креста. До нового ареста — 27 января 1937 года… Мы видели снимки Христиана Георгиевича перед арестом и после. Их отыскал доктор исторических наук писатель Владимир Ефимович Мельниченко, автор документальной повести о Раковском. Будто два разных человека на тех снимках. Христиана Раковского приговорили к двадцати годам тюремного заключения и пяти годам поражения в правах с конфискацией имущества.
В 1938-м ему было 65 лет. К 90-летию, в 1958-м, мог стать свободным человеком.
Что на самом деле припомнили Христиану Георгиевичу, кроме высосанного из пальца «антисоветского правотроцкистского блока» и обвинений в шпионаже, вредительстве, терроризме, стремлении расчленить СССР? Может быть, добрые отношения с Короленко? По его заступничеству предсов-наркома Украины спас от казни многих безвинных людей. Они переписывались на рубеже 20-х годов. Письма Владимира Галактионовича увидели свет лишь в 1990 году.
Выбираем из тридцати четырех писем самое главное: «20/111-1919.
Дорогой Христиан Георгиевич,
Много у меня есть, о чем поговорить с Вами, но… я чрезвычайно затрудняюсь. Будь Вы по-прежнему только Раковский, мой добрый знакомый, затруднения не было бы. Будь Вы лицо официальное, в прежних условиях я обратился бы к Вам, как привык это всегда делать, с открытым письмом в печати. Но Вы и мой добрый знакомый, и официальное лицо. В печати я ничего сказать Вам не могу: независимой печати теперь нет. Когда-то в 70-х годах пронеслась тревожная весть: Александр II решил было уничтожить все газеты, кроме “Правительственного] В[естника]” и “Губернских ведомостей”. Его успели отклонить от этого. Даже тогдашним его министрам это показалось вредной утопией. Теперь эта утопия осуществлена: кроме официальных и официозных изданий, ничего другого почти нет. И я считаю, что для вас же самих, для данной власти, это чрезвычайно вредно: вы не слышите независимой критики и все происходящее для вас получает одностороннее освещение»…
«Карать можно лишь за поступки, но не за мысли. Раз допустить другое — Вы окажетесь в положении прежнего царского правительства: переполнятся тюрьмы до такой степени, что потом и сами не разберетесь… Если бы у нас была независимая печать, а не только “Правительственные] вестники” и “Московские ведомости”, то вы бы узнали, сколько по разным чрезвычайкам, особенно уездным, томится людей только за “звание” или за убеждения, сколько льется слез матерями, женами, детьми, сколько это вызывает недоумения, сочувствия к жертвам и даже негодования. В самой широкой простой среде. И опять не буржуазный предрассудок, — что из этих слез, вздохов, суждений, как из незаметных испарений, накапливаются грозовые тучи. Царское правительство этому не верило и свалилось. Правда, держалось долго. Но ведь корни его были глубоки: врастали столетиями… Теперь все совершается гораздо быстрее. Считаю важным и для вас, чтобы это прекратилось»…
«Мне когда-то… пришлось описывать два типа администраторов: одни дают свободу почти всему, что закономерно нарождается из жизни; другие считают, что без их вмешательства даже трава не вырастет, и приказывают ее подтягивать кверху мерами власти. Большевики задались огромными задачами (по-моему, вообще в данное время в целом невыполнимыми) и… слишком часто похожи на администраторов второго типа… Вред от этого огромный, и опять же не только для жизни, но и для вас»…
«Тюрьмы и чрезвычайки у нас перегружены. Когда-то один жандармский генерал, которому я наговорил разностей по поводу глупых обысков, в том числе и у меня, показал мне целый сундук, набитый доносами, и сказал: “Мы не можем не давать им хода… Мы сами во власти доносчиков”. Подлейшее из бытовых явлений — охочий донос — действует во все времена при бессудности и произволе. И те самые охочие люди, которые прежде доносили жандармам, часто теперь доносят вашим чрезвычайкам. Во всяком случае психология доноса всегда одна. И если теперь можно сказать, что есть часть и не прямых подлецов, сводящих личные счеты доносами, то ведь и прежде были искренние черносотенцы. Но нет ничего опаснее, как очутиться во власти доноса. А ваши администраторы уже в значительной степени попали под эту власть. И это опять опасно для вас самих.