Все, что иногда втайне томило и в отношениях с Еленой Владимировной, Мусатов вычитывал сейчас в бальмонтовских пассажах: «О чем бы мы ни говорили друг с другом, наши души неслиянны… Любя друг друга, мы… перекликаемся через стены… Горячее сердце взывает к другому… но враждебное горное эхо путает слова… Нет путей от мечты к мечте…»
Да, верно — это происходит с ними со всеми: Метерлинками и Ибсенами, Мусатовыми и Бальмонтами — ощущение внутреннего одиночества, которое «сделалось как бы лозунгом современного художественного творчества» (и не отсюда ли у молодых друзей такой порыв к «зорям» и новым горизонтам, тяга к объединяющему прорыву в «другое измерение»?). Финал этого текста Мусатов увенчивает образным лейтмотивом «своего» номера: две дубовые ветви в волнообразном ритме располагаются одна чуть выше другой.
Еще две женские фигуры под густой, загадочно темной кроной дерева — заставка к статье Вяч. Иванова «Вагнер и Дионисово действо» (и не хочешь — вспомнишь недавнее восклицание в мусатовском письме: «Дионис — мой бог!» и появляющееся вскоре в другом письме упоминание его о Вагнере). Под статьей В. В. Розанова «Зачарованный лес» — на модную тему («Пол в человеке подобен зачарованному лесу») — Мусатов сделал соответствующую виньетку: две дубовые ветки соединяются вперекрест, горизонталь соединяющей их ленты, возможно, символика «пояса целомудрия»… Так близко звучит для него полное экстаза окончание статьи — о будущем возрождении человеческой духовности, воскрешении людей для «всеобщего мира» и — торжества в них Искусства: «И пойдем, пойдем с „останками“ наших святых, западных святых, всех этих грустных великих людей, смотревших в недоумении на „зачарованный лес“… Это будет музыкальнейшее шествие, хореографическое шествие…» Вот оно — опять же — уже знакомое нам шествие «Изумрудного ожерелья», когда все на земле загорятся порывом устремленной за край холста золотоволосой девушки!
Статья Рериха о Врубеле — сдержанная и страстная тревога за трудную судьбу замечательного художника «со свободной душой». «Ярко горит личность Врубеля» — первые слова Рериха. «Будем беречь Врубеля» — последние его слова. И следом — большая статья о В. Борисове-Мусатове — «Арбалета» (Шестеркина)! Кроме самого факта — не так уж, может, и радостно читать в шестеркинском изложении характеристику своего пути, начиная с «Автопортрета с сестрой». Впрочем, писал любезный Михаил Иванович еще и как секретарь Московского товарищества, хотел искренно сделать Мусатову приятное — вот и эпиграфом взял строфу о «красавице с мушкой на щечке» из «мусатовского» стихотворения Андрея Белого по «Осеннему мотиву». И чувствуется, что многое они с Мусатовым обговорили заранее. Сказав, что «справедливой оценке» Мусатова долго «мешал скудный кругозор нашего искусства», Шестеркин отметает поверхностные сравнения его с Сомовым. Это место статьи как бы «инспирировано» Виктором Эльпидифоровичем — скорее всего, это реакция на то, что в предыдущем, 1-м номере «Весов», в кратком сообщении об успехе мусатовской выставки у Кассирера его уподобляли замечательному мастеру «Мира искусства». Вот еще место, звучащее в статье явно со слов самого Мусатова: о «Водоеме» сказано, что эта «самая крупная вещь есть реальнейшее воспроизведение летнего вечера». И замечено со «знанием дела» — так, как объяснять мог сам автор: «В последних произведениях, когда, быть может, душа художника обогатилась впечатлениями горечи жизни, место импрессионистического реализма заступила меланхолия…». Шестеркинские выражения, конечно, неточны, но далее — верно сказано: «В „Изумрудном ожерелье“ уже бессознательно нарождается символика цветов. Это красочное воспоминание далекого прошлого — прекрасно задуманная вещь…» (О «далеком прошлом» — каком же? — конечно, «эллинском», «языческом», что тоже из авторских толкований.) Да, надо было в оформляемом им номере, выделить «Ожерелье»: у Мусатова, кажется, так и останется чувство, что вещь эту недооценивают и на выставках она среди чужих полотен теряется. (В одном из писем к жене — удовлетворенно отметит, что когда снимали выставку и «Ожерелье» осталось одно на стене, без всякого окружения — тогда только вся красота его выявила себя…) «Мы верим, — заканчивалась статья о Мусатове, — что молодому художнику предстоит еще много плодотворных переживаний и широкая, прекрасная деятельность в намеченных себе пределах».