С последних дежурств Елена Владимировна приходила заплаканная: больная голодала, не подчинялась уговорам. Она звала Виктора Эльпидифоровича, его одного узнавала, лишь из его рук принимала еду. И однажды сказала при всех: «Я только ему верю… Он — особенный»… Увидев его лицо, она как бы припоминала что-то и улыбалась слабой, виноватой улыбкой…
«…Она вас всех очень любила и мечтала пожить вместе ради нашего искусства. Никто так пламенно, тонко не чувствовал его, как она… — читали в первые дни сентября 1905 года Павел Кузнецов, Матвеев и Уткин. — Если бы вы знали, как она была красива после смерти. Лилия или Ганнеле…» Так припомнилась Мусатову коноваловская картина с ее нездешней и бледной красотой.
Но для Виктора Эльпидифоровича красота и смерть — никакая не родня, напротив! Вот почему, как записывал он последние слова и образы Надежды Юрьевны, чтобы продлить ее бытие, так с любовью к ней живой он рисовал ее в последний раз. «Начали искать краски и нашли их рядом — у безумного Врубеля», — расскажет потом Владимир Константинович Станюкович, в те дни бывший еще на фронте.
И так легко вообразить, что они рискнули зайти к Врубелю. И могло бы это быть, но не было.
Мусатовы не могли позволить своему дорогому другу уйти от них в больничной комнатке-камере и перевезли ее в дом Николая Семеновича Ульянова. Станюкович знал по рассказам, что жена, умирая, просила поставить перед ней принадлежащую им картину Мусатова «Весна» и целыми днями не сводила с нее глаз… Теплый закатный свет озарял стены знакомого домика. Надвигалась прохладная глубина цветущего сада. Вокруг белели яблони и вишни, и в этот свежий аромат, в эту прохладу по мягкой траве в светящихся одуванчиках, пока не надвинулся страшный бред, Надежда Юрьевна шла, приостанавливалась и шла за темноволосой девушкой в старинном платье…
Написав нежное письмо саратовской молодежи, рассказав, что похоронили Надежду Юрьевну в маленьком Скорбященском монастыре близ Бутырской заставы, где на деревянном кресте над могилой написали: «Сестра милосердия Надежда Юрьевна Станюкович», Мусатов в середине сентября отправил письмо Букинику: «Ты меня прости, что не пишу. После такого несчастного события долго не могли прийти в себя… Нет той бодрости, что бывала прежде, когда жили мыслью, что скоро все это кончится и опять соберется вся наша тесная семья… счастливая, радостная, преданная нашему искусству… Только раз в жизни бывают такие дни, какие мы пережили вместе. Потеряли Надежду Юрьевну, и все точно развалилось…».
Лена Мусатова испугалась, увидев брата, когда приехала из Тарусы в Москву: дело было не во внешней изможденности Виктора Эльпидифоровича. Что-то произошло внутри, что-то сместилось… «Как-то крылья опустились…» — скажет он сам о пережитом тогда состоянии. Он стал раздражителен, потерял сон… Но больше всего тревожился за Владимира Константиновича, боясь, что тот замкнется, уйдет в себя. «Его спасти может только искусство», — говорил Мусатов. И с новой силой вспомнился ему рассказ из жизни Сандро Боттичелли. Прекрасная жительница Флоренции, молодая жена Марко Веспуччи по имени Симонетта — дама сердца Джулиано Медичи — оставила бренный мир в лето 1476-е. Недолог был без нее век Джулиано. Спустя два года он пал под ударами кинжалов в соборе во время мессы. Но благодаря кисти великого и нежного живописца рождены были десятки легенд о воскресшей Симонетте. И одна из них гласила: в написанной еще при жизни Джулиано картине «Марс и Венера» изобразил флорентиец Сандро самого Джулиано в виде спящего бога, а перед ним, явившись ему во сне, с распущенными локонами волос, в длинном белом одеянии сидит Симонетта… Постоянно думая о Надежде Юрьевне, Мусатов дает друзьям творческий обет: «Ведь для меня она не умерла, потому что я художник. Нет, она даже живет теперь как-то ярче. И я ее напишу еще так, чтобы она никогда не умерла и для него…»
«Реквием»… Скорбная мелодия строгих линий и прозрачных акварельных тонов. На фоне парка и величественного дворца приостановилась на каменных плитах группа женщин в длинных светлых нарядах. Приостановилась и раздвинулась — и посредине осталась одинокая, отделившаяся от всех фигурка дамы в самом светлом, как бы просиявшем платье. Вглядевшись, легко узнать в нем платье, в котором Мусатов всегда изображал Надежду Юрьевну. Только теперь, по замечанию ее мужа, этот наряд «странно изменен и зацвел розами. Беспомощно повисла правая рука ее, в левой хранится таинственный альбом…»
Красивое лицо Надежды Юрьевны, обрамленное темными, скульптурно-тяжелыми локонами, опущено и глаза закрыты: она совсем отсоединилась от этого мира, но чувствует и знает все, что происходит вокруг. Торжественно-сияющий облик ее слит в одну гармонию с мощным, как бы «органным» звучанием идущей ввысь дворцовой архитектуры.