А затаённая печаль уже угнездилась внутри, всё более и более предъявляя на душу свои права.
Одиноким можно быть и в шумном обществе. Одиноким можно быть и при слишком явной внешней общительности. Позднее, вспоминая школьные свои годы, признался художник в пристрастии к уединению на берегу волжского острова: «Он был пустынен, и я любил его за это. Там никто не мешал мне…» Мы еще к этому вернемся, но пока: не тут ли истинное сказалось, хотя и потаённое для всех — в том общительном, стремительном мальчике?
Ещё до учебы полюбил он сад возле своего дома — ухаживал за деревьями, цветами, так что его даже садоводом домашние прозвали. Разумеется, дело тут не в ботанических симпатиях. Цветы. Слово для Борисова-Мусатова особое. Цветы — цвета. Внимание к цвету. Любовь к цвету. Страсть к цвету. Понимание цвета. Старание проникнуть в сокровенные, мистические быть может, тайны цвета.
В истории живописи он стал славен как «один из замечательных колористов, поэт цветовых грез»3.
Может быть, уже тогда, в ранние детские годы, ощутил он (или подсознательно воспринял?), что слишком неустойчиво, непрочно его существование в земном мире, слишком недолгий срок выделен ему судьбою для жизни. Но душе нужно ощутить и свою причастность к вечности. Времена приходят и уходят, время течёт — и его всегда мало у человека. Время — временно. Вечность — вечна. Вечность может дать покой и ощущение прочности, но нужно суметь распознать её следы в быстротекущей повседневности.
Цвет — вечен. Неизменна и непреложна сменяемость времён, и запечатлевает её — цветовое, равномерное и волнообразное колебание зримого мира. Что неуничтожимо в травах и деревьях? Они зеленели в незапамятные времена, когда глаз человека ещё не мог восхищенно принять их в себя; они будут зеленеть и после нас. Да, это были и будут другие травы и деревья, но зелень останется в них всё той же, прекрасной и торжествующе вечной.
Цвет — один из атрибутов вечности. Один из способов побороть время. Мгновение, запечатленное в красках, становится уже не частицей исчезающего времени, но принадлежностью вечного. Пусть это иллюзия. Но всё же и слабая ниточка связи между эфемерностью бытия и причастностью к непостижимому. Итак: цвет должен быть не только увиден и воспринят в природе, но и перенесён в нечто, сотворенное твоей волею и талантом.
Мальчик начал рисовать в шесть лет. Почти на тридцать лет рисование — живописание — становится сутью, смыслом его бытия. Остальное — не в зачёт. Недаром же по два года сидел он в каждом классе саратовского реального училища, с трудом перемещаясь по лестнице реальных знаний. Но его влекло к нереальному, к вымыслу, к иллюзии. Зачем всё остальное, когда есть всепоглощающая устремленность к одному?
Конечно, и болезнь виновата, пропускать приходилось много. Но учение и в промежутках между обострениями болезни не шло. Одним лишь отличался он среди прочих: рисованием и раскрашиванием контурных карт. «Географические карты являлись в его исполнении целыми картинами. Море около берегов обводилось необыкновенно живописной краской, горы растушевывались с удивительной тщательностью, реки и озёра покрывались волнами»4. Тут всё ясно, объяснений не требуется. Но это уже побочное следствие главного увлечения.
Путь к вершинам искусства был для Борисова-Мусатова долог. Лишь с конца века начали появляться его шедевры. А перед тем — двадцатилетний изнурительный труд, не бесполезный разумеется, — были тут свои подъёмы и свои поучительные неудачи. Но затеряться бы ему в кругу второстепенных и даже третьестепенных живописцев, если бы ограничилось всё теми двадцатью годами. И могло бы: болезнь способна была разрушить всё в один момент.
Двадцать долгих лет подъёма начались с самостоятельных упражнений без всякой системы и наставлений. Единственный сын, первенец, калека, он не мог не вызывать особой родительской любви, обостренной жалости к себе. В таких случаях всякая прихоть ребёнка выполняется с готовностью. Если же прихоть — краски и карандаши, тем более с радостью.
Напротив Саратова, на Волге, тянулся Зеленый остров. «Он был для меня чуть ли не «таинственный остров». Я знал только один ближайший его берег. Он был пустынен, и я любил его за это. Там никто не мешал мне делать первые робкие опыты с палитрой»5. Эти строки воспоминания, написанные художником уже гораздо после, затрепаны исследователями и биографами, зацитированы до дыр. Тут уж ничего не поделать: жизнь Борисова-Мусатова и недлинна, и небогата событиями, немного следов-документов дошло от него до нас — пересечения пишущих о художнике неизбежны. А зацитированные цитаты — обычно из ключевых. Такова и приведённая только что.