Последний сюжет имеет второй вариант, на котором автор и остановился, не удовлетворённый пустотою ночи, изначально пригрезившейся:
«Спит старый парк у развалины башни; спит бог любви. К его пьедесталу жмутся робко последние бледные розы. Последняя прогулка; последний взгляд перед разлукой — и эти две исчезнут… Вечерний луч солнца высоко в небе догорает на зловещих облаках и отразился в водоёме»7.
Но вот странно: в замысле «Времена года» на четвертом панно — зима, ночь. В развернутом описании — лишь глубокая осень, вечерний закат. В эскизе же — лето, день. Может быть, на исходе своём, но все же летний день. Мысль, творимая фантазия автора как бы резко отклоняются от назначенной направленности движения, устремляются назад. И увлекают за собой время — вспять.
Смена времён года издавна символизировала переход от зарождения жизни к её расцвету, затем угасанию и умиранию. Смерть — не она ли страшит художника, заставляя отпрянуть назад? Не смерть — сон, сон языческого божества, не более того, — становится итогом, завершением цикла развития. Сон может смениться пробуждением. Смерть же грозит небытием.
Весь замысел можно определить опять-таки как «языческий». Только языческая смерть, символ торжествующего рока, может страшить, ужасать, обратить в бегство. Художник стремится поэтому утешить себя собственной иллюзией: не смерть, но лишь пантеистический покой, оставляющий надежду на пробуждение и возвращение к жизни, — вот что присуще творимому живописцем миру.
В эскизах «Времён года» Борисову-Мусатову удалось воплотить то, к чему он стремился, но не всегда мог обрести. Покой. Он не только в последней, где запрограммирован, но и в трёх предшествующих композициях. Покой радости, покой наслаждения, покой движения, покой засыпания. Это достигнуто тем, что художник уравновешенно соединил все составляющие живописной и ритмической структуры в каждом из четырёх эскизов. Вывод, к которому пришла О.Я.Кочик, анализируя «Осенний вечер», можно распространить на весь цикл: «Художнику удалось разрешить сложную творческую проблему — найти пропорционально точное сочетание сквозного движения с общей спокойной уравновешенностью конструкции. Органическое единство достигнуто на основе примирённости обоих начал и общей гармонии»8.
Интересно чисто количественное нарастание и спад в развитии общего сюжета «Времён года»: три фигуры в первой композиции, шесть во второй, девять в третьей… Арифметическая прогрессия подсказывает новое число — двенадцать. Число своего рода сакральное. Но лишь две фигуры склоняются перед спящим божеством — стоящая сзади почти повторяет позу маленького божка, склонившись на плечо подруги и закрыв глаза. Не безмолвная ли покорность природе — в этом? И опять: начальный замысел был и вовсе иной: никаких фигур как будто не предполагалось. А там, сзади, на обширном пространстве склона, плавное понижение которого подчёркнуто волною дорожки, вполне возможно было бы разместить и недостающие десять фигур. Где они? Странно непривычная пустота — в самом центре всей композиции, подчёркнутом и ниспадающими линиями облаков, и расположением дворца, и двумя нависающими массами расступившегося парка. Ощущение, будто чего-то не хватает здесь, в этой зелёной пустоте. Такое построение композиции не могло быть художественным просчётом, мастерство Борисова-Мусатова в то время уже бесспорно, — тут сознательный приём, смысл которого затруднительно выразить словом (всё получится грубо, упростительно), но возможно воспринять эмоционально, эстетически.
Три из четырёх композиций «Времён года» связаны с безусловно замкнутым построением пространства, столь часто встречаемым у Борисова-Мусатова. Лишь в третьем эскизе, в «Осеннем вечере», явно открывается возможность продолжить мысленно обозначенное движение слева направо — за рамку росписи. Движение здесь, как и в «Изумрудном ожерелье», становится частицей бесконечности, моментом вечного течения времени, которому как бы дается возможность бесконечно сопровождать волнообразный ритм неторопливого движения. В остальных эпизодах «Времён года» время, как и пространство, замкнуто и остановлено. Это именно отдельные времена. Время становится дискретным, дробится, застывает; где-то вдруг преграда рвётся, возможность истечения времени создаётся ненадолго (в «Осени»); но затем, завороженное сном таинственных сил бытия, время окончательно смиряется, обращается вспять — ему, быть может, предоставлено теперь лишь метаться в границах однотонной пустоты, одинокой и печальной, которая предназначена была для зимнего воцарения, но так и не дождалась его, ибо там, где остановилось время, смена времён отменяется волею творца.