Прекрасное место — для мечты и работы… Не из самых ли частых у Борисова-Мусатова два эти слова? На исходе дней он повторяет и повторяет своё любимое правило: «Работай и мечтай — без этого стимула не может быть производительной работы. Надо работать и совершенствовать свою технику»24,— на всю жизнь сохранил в себе Букиник завет друга-художника.
О чём же мечтал, работая, Борисов-Мусатов в то лето? О новом возвращении к светлому покою, постигнутому когда-то (три года назад всего, но для небольшой этой жизни уже давно как будто), при сотворении «Водоёма». «Венки васильков»— его новый замысел.
«На балконе сидят три дамы — их фигуры вырисовываются силуэтами на небе. По лазури неба идут белые облака; их пересекает сеть веток. И всё: силуэты колонн, женщин, переплёт веток и белые клубы облаков — почиет на лазури яркого неба. Чтобы усилить впечатление лазури, он на колоннах развесил венки из васильков и перекинул васильковые гирлянды с колонны на колонну. Картина по наброскам выходила яркая, радостная, сильная — без полутонов, вся основанная на разноцветности силуэтов, рисующихся друг на друге резким транспарантом»25— так описал неосуществлённую цветовую фантазию художника всезнающий Станюкович. Художник работал истово, самоупоённо — сохранившиеся этюды тому свидетельство. Но человек лишь предполагает…
Вспомним о времени, которое хочешь не хочешь, а напоминает-таки о себе — ворвётся в жизнь, как ты от него ни укрывайся. Пятый год. Здесь — революция. Где-то там, далеко, — война. Где-то там, далеко, на таком дальнем Дальнем Востоке, затерялся в пространстве призванный на службу, на войну Станюкович. Надежда Юрьевна вопреки слабому здоровью отважилась последовать за мужем сестрою милосердия. Муж был против, да восторженный Виктор Эльпидифорович с энтузиазмом поддержал порыв самоотверженной женщины: эмоции перетянули трезвость рассудка. Впрочем, он и сам наперекор болезни жил.
Вскоре, не выдержав тягот служения, сестра милосердия сама оказалась на больничной койке. И вот уже в палате московской лечебницы навещает художник ту, которой выпало умереть раньше его самого.
Не станем мрачить память о тех днях свидетельствами и слухами о недостойных интригах и происках московских родственников Станюковичей — всё это достаточно омрачило и помрачило жизнь женщины в последние её дни.
Вскоре к страданиям тела прибавились душевные. Больная была переведена в психиатрическую клинику. Рядом — безумный Врубель.
Мусатовы вынужденно переселились опять к Ульянову — на два месяца. «В жизни художника встречаются минуты, когда искусство в загоне, когда им надо пожертвовать ради дружбы… Таких, как Станюковичи, мы больше не найдём»26,— Борисов-Мусатов был твёрд всегда и во всём.
Опять потребовалась та неимоверная деловая энергия, которою так умел поражать непрактичный и неделовой Виктор Эльпидифорович. Нужно было бегать по докторам, доставать лекарства, дежурить возле больной. Под конец она узнавала только его, только из его рук принимала пищу.
Перед смертью, переведённая из лечебницы под домашний кров (всё к тому же добрейшему Ульянову), Надежда Юрьевна, по воспоминаниям, почти неотрывно смотрела на радостные краски мусатовской «Весны».
Она умерла 21 августа, похоронена была близ Бутырской заставы, на небольшом кладбище.
Умерла та, которая сама была для художника воплощением боттичеллиевской весны, небесной красоты, вечной женственности, невечернего света.
«Я и Елена Владимировна убиты её смертью. Она болела всё лето, и несмотря на все наши усилия её спасти, ничто не помогло. Расстроен сам и теперь нездоров, сижу в Тарусе на даче и отдыхаю. Я уж не говорю, как я несчастлив потерять такого друга, как Н.Ю.»27,— тоскует он, вернувшись на берега Оки.
«Нездоров», — пишет он. «Смертельно болен», — можем мы теперь прочитать. Младшая сестра вспоминала, как поразил её болезненный, измученный вид брата, заметные перемены в его лице.
И всё-таки у него есть то, что у немногих: он художник, и он может усилием памяти и воли вернуть хотя бы тень ушедшего в зримых чертах. «Я напишу её, воспою в красках так, что она будет жить для Владимира, как и для нас всех… Такой человек не должен быть забытым… Она была большой поэт!»28
Он написал «Реквием»— погребальный хор, плач по рано ушедшей жизни, да так уж вышло, что и по своей тоже. «Священным, трепетным огнем горит это создание, великое нежностью и умилением над сорвавшейся под непосильным подвигом жизни»29,— слова Станюковича здесь имеют особый смысл: «Реквием» для него — память о личной трагедии прежде всего.