Борода сперва хмыкал, а потом испугался, бороду чесать принялся.
- Ты, Дарья Семеновна, как знаешь, воля, конечно, твоя, а только на меня не рассчитывай. Врать не стану, за бока тебя взять сладко, и помять, и... но только не муж я. Не муж и не буду. Амба.
Дашка слушала, кивала и улыбалась. Ласково так. И после Нового года Борода сбежал. Мало, что за борт к семге попал, так еще и жениться теперь? Ни за что. Пропадать Борода хотел как-то иначе, да и не хотел он пока пропадать. Взял у завклуба лыжи - тот-то очень мечтал сам с Дашкой окрутиться, и лыжи принес хорошие, отцовские - и по берегу зимником побежал.
Волков он, сам не зная почему, совершенно не боялся и по ночам лежал на застланном лапником кострище, задрав бороду в небо, пялился на звезды и мычал вольную песню.
Никольскую церковь Борода увидел вдруг. И узнал. Взметенная в небо из пухлого сугроба и разом коренастая, из огромных кондовых сосен, с гордо выпяченным повалом шатра, она была страшно похожа на кого-то очень знакомого, и Борода даже смутно понимал - на кого. Кавторанг, бывало, посмеивался: ты, Борода, по Летнему берегу гуляешь как по двору, вот, не видишь ничего круг себя. А доведется Поонежьем пройтись - будет тебе сюрприз обухом по темени, попомни.
- Вспомнил, вспомнил я тебя, Корнеич, ох как вспомнил, - зашептал Борода, навалившись грудью на лыжные палки, - вот и я так стою, крепко и незачем.
Делать в Пурнеме посреди зимы было бы решительно нечего. Да и летом, наверное, тоже. Но вышло так, что Иван Авдеич, первый пурнемский плотник, не смог остановиться после Нового года, и мужики, строившие пекарню в нижнем конце деревни, за оврагом, приняли Бороду, предложив ему харчи, чай, табак и небольшую мелочишку.
Авдеич не сразу примирился со своей неожиданной заменой и поначалу сильно ругал Бороду с крыльца, но недельки через полторы, слегка уже утомившись и от самогона, и от невыстоялой браги, и от казенного вина, он заметил, что пришлый плотник вместо обеда застыл возле старой Николиной церквы и пялится на нее, жуя хлеб всухомятку. С крыльца было лень глотку драть, и Авдеич доковылял до косогора.
- Что, рыжая борода, так-от не могешь? А вот мы-то могем еще кой-чего.
- Могешь? - рявкнул Борода. - И что ж вы, щучьи дети, маковку не поправили, крест покосившись, шатер весь битый, от бражки, что ль, сил нет оторваться? "Моге-ем!...". Тьфу!
Иван Авдеич задрал бровь, хмыкнул неопределенно и полез вниз, к Бороде. Постояли.
- Под охраной она, знаешь, памятник, нельзя нам тут с ней ничего...
- А сгниет - можно будет?! - Борода глянул бешеным глазом на Авдеича, проглотил какое-то слово и, развернувшись, убежал в пекарню.
- Что, Никола, - усмехнулся Авдеич, - кажись, пришел твой плотник.
К февралю Борода навесил вокруг шатрового восьмерика леса и начал колотить шейку. Иван Авдеич походил около, денька два походил, а потом не выдержал и признал, что в сарае у него под сотню кило лемеха который год заготовлены лежат.
- Я, Юра, хоть оно и не положено, нельзя, то есть, а на всякий случай, вот... И тес, и стропила еще сушеные в дальнем углу, значит, стоят. Ты не думай, что мы, знаешь, так-от...
А Борода, как пекарню закончили, переселился к Авдеичу. И ничего такого вовсе не думал, только улыбался иногда без причины. Так что Авдеич попусту переживал.
К маю, под самую грязь, Никола починился. И когда Борода уже крест правил, вся Пурнема, кто не в море, собралась. Мужики его на растяжки взяли, Иван Авдеич принялся командовать, чтоб телегу с сеном везли, но Борода угнездился на маковке как муха, и пока все не заорали, что прямо, даже совсем прямо, слишком, вниз не глянул ни разу.
Потом столы рядом с церковью поставили, лавки принесли, сели. Авдеичу с Бородой столько квасу разного бабы нанесли, да морсу, народ обзавидовался. А плотники посмеиваются, эт"говорят, сперва допиться так-от надо, как следует, чтоб теперь кваску наконец вволюшку попить.
- В общем, если что, - сказал Борода, - валите все на рыжего. Так и скажете: пришел, мол, с Летнего Берега рыжий мужик никого не спросясь и починил. И ушел.
И ушел, в самом деле.
В Тамице и Онеге Борода особо не задержался, и на Троицу был в Унежме. И то сказать, в Онеге Бороде совсем даже нечего было разгуливать. По молодости, с отцом и старшим братом, шалили крепко, как с Подпорожья возвращались. Там Колька и сел первый раз, с порожскими мужиками не по хорошему задравшись. Сел и больше на Остров не вернулся. Опять потому что сел. Ладно. Авось когда свидятся.
Никола Унежемский был страшен. Шестьдесят лет назад его обезглавили, сделали клубом, потом складом, и так бросили. Трапезная медленно проваливалась сама в себя, сруб ощетинился полусгнившей кровлей, а кубоватый купол, исхудавший и дырчатый, сполз набок и замер в последнем усилии.
Борода стоял и чувствовал, как из него уходит жизнь. Днями, месяцами, годами, в которые он инстинктивным плотницким умом переводил дерево и работу. Он не мог сделать так, чтобы этот Никола вернулся. Не мог. Слишком тяжело. Черт бы, ах, черт! никак не успеть.
Он подошел к срубу, прижался к нему щекой и долго слушал, как спокойно и безропотно дышат стены, чуть поскрипывая вслед движеньям ветра.
- Жалко ее, да? - спросил кто-то сзади.
И Борода не ответил.
В Кемь Борода добрался уже августом. Хотелось немного остановиться, посидеть, что ли. А может, пора было уже на Остров - с Кавторангом за селедкой сходить, с Монахом в баньке попариться, да просто так, хоть Жулика ни за чем повидать. А еще, не зная почему, Борода опять вспоминал старшего, Кольку.