— Выезжать за город и расслабляться.
— Расслабиться? — она горько улыбнулась. — Моего брата обвиняют в воровстве, да к тому же он и сам пропал...
— Что бы там ни было, но вы сейчас не работаете. А вам не кажется, что работаете вы слишком много?
— А вам не кажется, что кто-то в семье должен работать? Иначе нечего будет есть. У вас с Хью больше общего, чем я подумала сначала.
— В какой-то мере это комплимент. Но из ваших уст это звучит как оскорбление.
— Я не хотела вас обидеть. Но мы с Хью такие разные. Я признаю, он много работает над своими картинами. Но у него нет постоянного заработка, и он к этому не стремится. Сразу же после окончания школы я вынуждена была следить за тем, чтобы у нас были деньги на жизнь. Того, что он зарабатывает в галерее, хватает только на его краски, кисти и холсты...
— А я считал, что он процветает. Его выставка широко рекламировалась в Лос-Анджелесе.
— Критики не покупают картин, — сказала она резко. — Он решил устроить выставку, чтобы продать свои работы и иметь возможность жениться. Хью вдруг понял, что деньги — это тоже важная вещь. — И с некоторой горечью она добавила: — К сожалению, с некоторым опозданием.
— Но он ведь не только рисовал картины? Кажется, был еще и агентом по продаже картин?
— Да, он работал для Хендрикса. — Она произнесла эту фамилию как ругательство. — Лучше бы он не связывался с этим человеком и не брал у него денег.
— А кто такой Хендрикс?
— Человек.
— Это я понял. А что с его деньгами?
— На самом деле я ничего не знаю о его деньгах, откуда они у него. Но деньги у него есть.
— Вы его не любите?
— Нет. Не люблю его и не люблю людей, которые на него работают. Мне они напоминают банду разбойников. Но Хью этого не замечает. Он очень плохо разбирается в людях. Я не говорю, что Хью сделал что-то плохое, — добавила она поспешно. — Просто он купил несколько картин для Хендрикса и получил за это комиссионные.
— Понимаю. — Мне было неприятно говорить это, но я все же сказал: — Адмирал что-то говорил о том, будто Хью предлагал свое посредничество, чтобы продать Шардена какому-то покупателю, который предпочел остаться неизвестным. Это мог быть Хендрикс?
— Вполне возможно, — ответила она.
— Расскажите о Хендриксе поподробнее.
— Я о нем ничего не знаю. Видела его всего один раз. И этого достаточно. Я знаю, что он ужасный старик. И у него есть охранник, который на руках носит его вверх по лестнице.
— Носит на руках?
— Да. Он инвалид. Кстати, Хендрикс предлагал мне работу.
— Носить его вверх по лестнице?
— Он точно не сказал, что я должна буду делать. До этого мы с ним не дошли. — Ее голос был настолько холоден, что беседа наша заморозилась. — Давайте не будем об этом говорить, мистер Арчер.
Дорога стала подниматься в гору. По обочинам стояли знаки: скользкая дорога. Чтобы ехать на скорости пять-десять километров в час, мне пришлось жать на педаль изо всей силы.
— У вас было очень напряженное утро, — сказала вдруг Мэри. — Вы познакомились с Тернерами и все такое прочее.
— Общаться с людьми — моя профессия.
— И вы Элис видели тоже?
Я ответил утвердительно.
— И как она вам показалась?
— Мне не хотелось бы говорить это девушке, но она довольно миленькая.
— Тщеславие — не мой порок, — сказала Мэри. — Она просто красавица и очень привязана к Хью.
— Я это понял.
— Не думаю, что Элис раньше была в кого-нибудь влюблена. И живопись для нее значит почти так же много, как и для Хью.
— Он счастливчик. — Я вспомнил его разочарованные глаза на автопортрете и подумал, что, возможно, на этот раз ему повезло.
Дорога вилась между откосами из красной глины и сухим колючим кустарником.
— И сколько нам еще ехать?
— Около двух миль.
Еще десять-двенадцать минут мы серпантином поднимались в гору. Наконец дорога выровнялась. Я так внимательно следил за краем дороги, чтобы через кустарники не свалиться в пропасть, что не заметил хижины, пока не подъехал к ней почти вплотную. Это был маленький деревянный домик, стоявший на небольшой лужайке у подножия горы. Сбоку дома был пристроен навес, под которым стояла серая машина. Я посмотрел на Мэри.
— Это наша машина, — сказала она с облегчением.
Я остановил свою машину перед домом и выключил мотор. Наступила полная тишина. Одинокий ястреб летал над нами кругами, словно привязанный к невидимому столбу невидимой проволокой. Кроме ястреба никого не было видно. Мы пошли к дому по дорожке, посыпанной крупным гравием, и я удивился, как громко скрипит он под ногами.
Дверь не была заперта. Это было холостяцкое убежище, которого многие месяцы не касалась женская рука. Кухонные принадлежности, замазанные краской рабочие брюки, кисти и краски валялись на полу и на стульях. В углу комнаты на кухонном столике стояла полупустая бутылка виски. Но это было нечто и вроде ателье художника: на стенах висели акварели, напоминавшие маленькие красочные окна; через настоящее большое окно видно было бескрайнее небо.
Мэри подошла к окну и выглянула наружу. Я встал рядом. Перед нами до самого моря и дальше до горизонта простиралось голубое пространство. Сан-Маркос и его пригороды между морем и горами выглядели как географическая карта.
— Где же он? — удивленно сказала Мэри. — Может быть, пошел погулять? Ведь он не знает, что мы его ищем.
Я посмотрел на горный склон, почти отвесно спускающийся вниз со стороны окна.
— Нет. Он не гуляет, — сказал я.
На склоне из красной глины то тут, то там были разбросаны валуны. На нем ничего не росло, кроме горных кустов цвета пыли. В расщелине между двумя скалами торчала нога в мужском ботинке.
Я вышел, ничего не сказав Мэри. От дома к склону вела тропинка. Я спустился по ней. Это действительно была нога Хью. Он лежал или, вернее, висел головой вниз футах в двадцати от края обрыва. Лицо его было измазано в глине. Одна нога подогнута, вторая зацепилась между двумя валунами. Я спустился к нему и посмотрел в лицо. Правый висок разбит. Лицо тоже. Я поднял его застывшее тело. Он был мертв уже несколько часов; от него все еще исходил сильный запах виски.
Послышался звук падающих камешков. Мэри стояла на краю обрыва.
— Не спускайтесь сюда.
Она не послушала меня. Я остался стоять, где стоял, наклонившись над телом, стараясь закрыть собой его размозженную голову. Она наклонилась и посмотрела вниз. Ее глаза потемнели от боли, лицо сделалось серым и усталым. Я отодвинулся. Она обняла голову своего мертвого брата.
— Если вы потеряете сознание, я вряд ли смогу вас вынести наверх.
— Я не потеряю сознания.
Она подняла тело за плечи, чтобы заглянуть брату в лицо. Я был несколько неприятно удивлен, как много в ней неженской силы. Она осторожно пощупала пальцами раненый висок.
— Вот что его убило. Похоже, это удар кулаком.
Я наклонился и увидел округлые впадины на его черепе.
— Он, вероятно, упал, — сказала она, — и ударился головой о камни. С такой силой его никто не мог ударить.
— Боюсь, что кто-то ударил его, — заметил я. — Кто-то, кто оставил также впадины на дверной раме в его студии...
Два часа спустя я остановил машину перед художественным салоном на Рубио-стрит. Его витрины были заставлены репродукциями произведений импрессионистов и постимпрессионистов. В одной из витрин была выставлена очень плохая картина, нарисованная маслом и изображавшая прибой, застывшая и статичная, как взбитые сливки. Над салоном красовалась витиеватая вывеска «У Хилари». На двери висела более прозаичная табличка: «Закрыто».