— Вопрос не о новой или старой науке. Наука не стареет — стареем мы.
Самый напряженный момент был, когда секретари один за другим поднялись со своих мест и — каждый на своем языке — прочли те предложения, которые ставились на голосование.
«Предлагается принять различие понятий о частице и атоме, считая частицею количество тела, вступающее в реакции и определяющее физические свойства, и считая атомом наименьшее количество тела, заключающееся в частицах».
Это был главный вопрос, ради решения которого и собрался конгресс.
Бородин и его друзья могли радоваться: в зале поднялся целый лес рук.
Тогда президент спросил: «Кто против?»
Поднялась было одна рука, но и та сейчас же сконфуженно опустилась.
Такого единодушия не ожидал никто. Атомно-молекулярное учение одержало, наконец, победу.
Перед самым закрытием заседания в зале появился Дюма, только что приехавший из Парижа. Его встретили аплодисментами: ведь ему принадлежали немалые заслуги в деле создания новой химии.
Но речь, которую он произнес под занавес, когда конгресс собрался на свое заключительное заседание, многих разочаровала.
Дюма воздал должное обеим партиям — старой и новой — и предпринял последнюю попытку их примирить.
— Первая партия, — сказал он, — сделала все для минеральной химии; в органической она до сих пор бессильна, потому что здесь химия еще немногое может создать из элементов. Вторая партия, несомненно сильно двинувшая органическую химию, ничего не сделала для минеральной. Оставим же тем и другим действовать своим» путями, они должны сами сойтись. А для того чтобы достичь согласия в обозначениях, можно взять новые атомные веса для органических тел и оставить старые для минеральных.
Но партия-победительница не хотела идти на компромисс. Канниццаро вновь взял слово.
— Мы, — заявил он, — приняли новое понятие о частице. А если так, то мы уже не можем удержать старые, берцелиусовские выводы относительно атомных весов. Новые атомные веса уже не такая новость в практике науки, чтобы они могли встретить большое сопротивление. Работающие в новом направлении— в Англии, Франции, России, Германии и Италии, — все чаще употребляют атомные веса Жерара, так как они основаны на твердом, непроизвольном начале. Исправим только некоторые ошибки Жерара, и мы достигнем последовательности в обозначениях.
Снова было произведено голосование, и конгресс высказался за новые атомные веса.
Так потерпели неудачу старания Дюма найти компромиссное решение. Особенно довольны были русские химики: ведь для них этот вопрос был решен уже давно. Менделеев писал своим друзьям в Россию:
«На конгрессе приятно было видеть то, что новые начала, которым все молодые русские химики давно следуют, взяли сильный верх над рутинными понятиями, господствующими в массе химиков».
На всю жизнь сохранил Менделеев воспоминание об этих трех днях. Через тридцать лет, выступая на Фарадеевских чтениях в Лондоне, он сказал:
«Многие из присутствующих, вероятно, помнят, сколь напрасно было желание достичь конкордата, и сколько почвы выиграли на этом съезде последователи унитарного учения, блестящим представителем которых явился Канниццаро. Я живо помню впечатление от его речей, в которых не было компромиссов, но слышалась сама истина».
Теперь, когда химики ясно договорились об основах, можно было смело двигаться вперед — к периодическому закону Менделеева и к учению Бутлерова о строении молекулы.
Глава тринадцатая
ПОСЛЕ КОНГРЕССА
Прошел всего только год, и на съезде немецких врачей и натуралистов в Шпейере Бутлеров сделал доклад о химическом строении вещества.
Это было началом новой эпохи в науке.
Давно ли химики обсуждали вопрос о том, что считать атомом и молекулой? И вот уже первый яркий луч света проник в глубину вещества, казавшуюся недоступной. Русский химик смело раскрыл перед учеными, собравшимися на съезде, тайну пространственного расположения атомов в молекуле.
Казалось бы, съезд должен был наградить рукоплесканиями и овациями ученого, совершившего такой подвиг. Но этого не произошло.
Доклад Бутлерова был встречен весьма холодно, если не враждебно. Влиятельным западным ученым не понравилась, должно быть, дерзость этого молодого человека, явившегося откуда-то издалека, из Казани, чуть ли не из Азии, учить их уму-разуму.
Многие немецкие ученые, собравшиеся в Шпейере, просто не в состоянии были освоиться с мыслью, что разум человеческий уже сделал познаваемым то, что они поторопились объявить непознаваемым.