И вот на станции Медживан, где остановка целых двадцать минут, на выход из вагона идет худая, решительная тетка. Она высоко вскидывает колени, идет бодро, как солдат.
Доходя до нашего купе, она вдруг останавливается, обороачивается и бросает кому-то в глубь вагона: «Выйдите-да, воздухом подышите! – после этого она, продолжая говорить, двигаясь вперед, и… ее глаз встречается со ступенькой на вертикальной стойке – она влетает в нее со всего маху, зажмуривается и шипит: «У-ууууууууууууууй, еб твою мать!» – после чего следует на выход.
Смеялись все. Даже новорожденный.
Был однажды в одном отделе культуры. Он такой степени затхлости, что уже никакие крепкие выражения не помогут.
Нет! Можно, конечно, попробовать. Войти и гаркнуть: «Всех порешу! На лохмотья размотаю! Изнасилую! Будете у меня шарики скарабеев мощно, с подвыванием, пожирать!»
Кстати, тетка там сидела, и, судя по всему, ей ужасно хотелось материться.
Я угадывал это в остановках ее речи. В этих местах удобнее всего вписывались бы выражения «Туть твою мать!» или же «Клякнутый в рот!».
Я всегда говорил: Россия – страна победившей пошлости. Правда, побывав в других странах, я как-то мягко и незаметно снял с нее грех первородства.
Человек шутит. Это лучшая защита. К шутящему не пробиться. Он вообще не здесь.
Мне написали, что надо пожить под паровым катком, чтобы трехмерную жизнь ценить как высшую ценность.
Когда проходишь через непрекращающуюся череду различных унижений, то результатом этого могут быть книги. Но в них все преломляется, и унизительное уже так не выглядит. Служить можно, только поменять бы отношение к людям. А оно у нас не меняется. Увы. Для начальства люди – мусор. С этим тяжело примириться. Мой Гена Янычар – это как раз отщепенец. Таких единицы. Хорошо бы, если б книги заставляли людей меняться.
Еще раз: бездушие на флоте – это принцип. Слабые не выживают. Сильные зачастую не так чувствительны, может, потому они и сильные. Чувствительные в начальство не попадают.
Затеял сборник «Покровский и братья». История этого сборника такова.
Однажды пришел ко мне Вадим Федотов и сказал: «Саня! Пикуль писал вместе с литературными неграми. Они все готовили, он обрабатывал и выпускал под своим именем. Давай я буду таким негром, буду поставлять тебе рассказы, а ты будешь их обрабатывать и публиковать под своим именем».
Один его рассказ я переделал и включил в свою очередную книгу под своим именем. Это рассказ «Гвардия».
А потом я переделал еще два его рассказа, но сказал ему: «Давай-ка мы соберем еще несколько человек и сделаем сборник, и эти рассказы включим туда под твоим именем». Так появился на свет этот проект.
Мой Андрей Антоныч – это старпом Гаврилов и еще один командир с «Акулы», который крестился двухпудовой гирей, держа ее на мизинце (такой он был у него величины). Гаврилов так и остался, как я помню, старпомом, потому что был грамотный и строптивый, мог один на один командующему сказать: «Чушь порете, товарищ командующий!»
Таких Система не любит.
А дети наши ничего не понимают. Не жили еще.
У меня лом из рук после восьмичасовой работы сам выпадал. Пальцы не держали.
Дядя Жора – тот, что из моего рассказа «Каджаран», умер, не дожив до шестидесяти. Сначала внезапно умерла его жена. У нее был сердечный приступ. Никого не было дома. Только внучка. Она не понимала, почему бабушка лежит и не отвечает. Дядя Жора ходил как потерянный. Все говорил: «Скоро и я за тобой» – потом заболел менингитом – и все. Через два месяца после смерти жены его не стало.
Иногда думаю вслух. Стою и думаю, а потом замечаю, что окружающие, скажем так, в вагоне метро как-то странно на тебя смотрят. В этом случае надо сказать слово «бля» – немедленно у всех пропадает к тебе интерес.
Я только одного не понимаю: как после песен о холокосте можно потом искать по столам спиртное?
Объясните мне. Значит, поем мы, и это дело совершенно отдельно от того, что потом взоры разгораются при виде еды?
И румянец жадности покрывает лицо до колен.
И зубы лязгают.
И желудок пускает сок.
А разговоры-то какие – все больше умные, все больше половые.
Американцы – это наш противник. Неуважение к противнику – первый шаг к поражению. А стенания по поводу того, что они, мол, к нам в тер-воды лезут, вообще неприличны. Они-то лезут, а вы-то на что? Для того и существует флот, чтоб это «лезут» пресекать. Это работа у них такая «лезть», а у вас работа их гонять. Не будут они «лезть», и вы останетесь без работы, а так – все при деле. И правильно они «лезут», чтоб вам служба медом не казалась.
Между прочим, и мы «лезли» и «лезем». Есть у тебя разведывательные, противолодочные лодки – «лезь». Попался – грош тебе цена, а они молодцы, обнаружили тебя и загоняли до смерти.
Теща с тестем уезжали из Баку уже после январских событий. Они досидели до конца. Сколько мы раз им говорили: уезжайте, пока не поздно, и вот они наконец собрались. Контейнер на вокзале им помогли достать знакомые азербайджанцы. Теща проработала на Бакинской железной дороге сорок лет, так что знала там нормальных людей.
Уезжали они вместе с тетей Люсей и дядей Гамлетом – эти тоже сидели до последнего.
Дядя Гамлет много лет проработал в милиции, так что им дали сопровождающих милиционеров – одного русского и одного азербайджанца.
Те им советовали: если вас в дороге будут обыскивать, не сопротивляйтесь, нас двое, и нам с ними не справиться, а вас выбросят из вагона.
Так они и ехали до Кафана. А куда им еще ехать? Родственники только там.
Мы с Натой в то время жили уже в Ленинграде, но у нас еще не было своего угла.
Дядя Армен позвал всех к себе, вот и поехали.
По дороге их обыскали. По вагону бегали молодые возбужденные парни. Они были из какого-то азербайджанского национального фронта, а может, и не из фронта – все равно они вывернули стариков наизнанку. А что у них есть – кастрюли? Все перерыли и разбросали все вещи по вагону. Ничего не нашли.
Говорили, что ищут оружие.
Деньги, наверное, искали, какое у стариков оружие.
Теща потом говорила, что, когда все закончилось, она как заново родилась.
Они устроились в Каджаране.
Дядя Армен в высоком точечном доме нашел им квартиру.
Потом мы привезли им туда Сашку, да и сами приехали, навестили.
Летели самолетом до Еревана, а потом – на перекладных до Каджарана. Путь через Баку нам теперь был заказан, там шла война.
Война чувствовалась и здесь – плохо с продуктами, но хлеб есть.
Очередей за хлебом целых две: в одной стоят мужчины, в другой – только женщины. У прилавка обе очереди встречаются и начинают толкаться. Меня теща попросила купить хлеб, я пошел и встал в ту очередь, что поменьше. Там стояли одни женщины. Обе очереди уставились на меня. Наконец ко мне подошел один старик и спросил по-русски: «Откуда ты?» – «Я из Ленинграда!» – «А! Из Ленинграда? – и, повернувшись ко всем, будто они не слышали: – Он из Ленинграда! Пусть без очереди возьмет!» – и мне дали хлеб без очереди.
Оказывается, в очереди можно стоять только за мужчинами, а за женщинами – неприлично.
«Почему?» – спросил я тещу. – «А ты же к ним будешь прижиматься!» – «А к мужчинам, выходит, можно прижиматься?» – Теща смеется: «К мужчинам можно!»
Дома теща всех кормит, тесть работает – приносит домой деньги. У тестя золотые руки, он нигде не пропадет.
Теща дружит с соседями. Где бы она ни жила, она дружит с соседями – это у нее бакинская привычка.
Соседская девочка приходит играть с Сашкой. У нее церебральный паралич, говорит и двигается она с трудом, но дети есть дети, они своих несчастий пока не замечают. Они с Сашкой весело бегают вокруг стола, играют в ловитки, смеются и визжат.