Через десять минут чай был готов. Борух отжал пресс и, налив большую чашку, бросил туда дольку мандарина. Посидев минуту-другую, он сделал пару глотков. «Вроде угадал», – подумал он, оценивая букет. Наспех позавтракав, Баклажанов быстро собрался, вышел из дома и, сев за руль, умчал по делам.
Возвращался он уже глубокой ночью после какого-то пустого мероприятия на заливе. Он летел по Приморскому шоссе, но на кольцевую уходить не стал, решив прокатиться по ночному городу. Перескочив Тучков мост, Борух понял, что на Благовещенский уже не успевает из-за легкого ночного затора, образовавшегося на «Васе». «Не спеши, а то успеешь», – подумал он и, сбавив ход, покатился нарочито вальяжно, ловя уже на себе пытливые взгляды.
Свернув на набережную и увидев уже разводящийся мост, Баклажанов понял, что времени у него в достатке. Он оставил машину у Академии художеств и, бросив взгляд на Румянцевский сад, где несколько воркующих парочек наслаждались друг другом, пошел к воде.
Стояла теплая белая ночь, и он пребывал в каком-то забытье, глядя на Неву. Она пленяла своим утренним спокойствием, и Борух стоял, будто вне времени, провожая взглядом проходившие мимо корабли. Одни уходили и появлялись новые, а за ними еще одни, каждый раз равняясь с двумя сфинксами, словно вечными безмолвными стражниками у городских ворот, пришедшими сюда навеки, один с Запада, а другой с Востока.
В эти минуты Баклажанов как никогда думал о своем городе, который вобрал в себя многое, но и отдавал с лихвой, питая его духовно и придавая сил. Это был его город – город заговоренный. В своих мыслях Борух уносился все дальше, и перед его глазами как корабли уже проплывали люди, когда-то создавшие этот город и его славу, и отстоявший его советский человек. Кто он?
Баклажанов вдруг вспомнил, как супруга Этносова рассказывала о своем давно ушедшем деде. Как-то среди вороха пыльных бумаг, которые остаются после человека, она наткнулась на один старый пожелтевший листок. Это была анкета с напечатанными на старой машинке вопросами общего содержания и вписанными перьевыми чернилами ответами. Она с интересом стала читать вопросы, с трудом разбирая ответы, написанные корявым почерком. Это увлекало ее все больше, и она продолжала изучать листок, мысленно давая свои варианты. «Что вас больше всего вдохновляет в жизни?» – значилось где-то в середине анкеты. Она вдруг на миг задумалась над тем, как бы могли ответить современники, но, ничего не придумав, взглянула в анкету. «Успехи товарищей», – было написано напротив и давало ответы на многое.
Борух часто вспоминал эту историю и тот простой ответ на нехитрый вопрос и не знал, как с этим жить. Это был ответ советского человека – человека, который непобедим. В нем была вся суть поколения ровесников того века, прошедших революции, войны и лагеря, но не потерявших себя. С ними ничего нельзя было сделать, потому что они отвечали так.
«Какое прекрасное время», – вспоминал Борух слова своей матери, с которыми она часто радовалась каждому погожему дню. Это время и есть то бесценное наследство, оставленное нам ими, время для свершений и заделов на будущее.
Баклажанов все стоял и думал, смотря на проходившие мимо корабли. Он давно уже хотел присесть на ступеньки, но не желал мешать человеку, сидевшему у самой воды. Между тем мост уже начал сводиться, и мужчина, заметив это, встал и, повернувшись, побрел навстречу Боруху. На миг их взгляды встретились. Баклажанов пытался мучительно вспомнить, где он мог его видеть, и вдруг его будто пронзило. Это был тот кантор, который когда-то приснился ему. В молчании они долго смотрели друг другу в глаза, словно те два сфинкса, похожие как две капли воды и понимавшие все без слов.
Тем временем город уже проснулся и утренние солнечные лучи, перемигиваясь, играли на сводах Исаакия и шпиле Адмиралтейства, а Борух взрослел. Он уже давно стоял в одиночестве и будто бы и не замечал шума вовсю летевших по набережной машин, слыша лишь шепот шагов кантора, удалявшегося по Благовещенскому мосту. Он думал о тех жизненных весах, представляя их, и, мысленно играя их чашами, искал равновесие. Какая-то всевышняя сила подталкивала его в этих поисках и оберегала его, уводя от двуличия ценностей и армад лживых штампов и догм. Это была его совесть, которая вела его своим путем сквозь битвы идей и материй к победе содержания над формой.
Он стоял и вновь, и вновь повторял про себя свою мантру: