— Зачем придуман людьми гуманоид? Никак сами не уживутся на Земле. Государства грызутся, как шакалы… Нет, род людской не вынесет никакого гуманоида! Лучше ищи его на земле, вон среди тех армян, которые строят вашему колхозу коровники, — перешел он с печальной философии на шутку.
Еремей был старше меня на семь бесконечных лет. О, как бывал ироничен порою геолог, сравнивал меня с промокашкою за мою всеядность. Однажды сахалинский богатырь-олух обозвал меня степною порхающей цветастой бабочкою!
— Что для Пантека алые паруса — лучший способ перевозки контрабанды, так гуманоид для тебя — шабашник! — оскорбилась я.
— Бармалей, капитан Грэй, гуманоид — сколько у меня могущественных соперников? А?
— Да все они вместе — один злодей, который приплывет с черными парусами, чтобы окончательно утопить меня в воронке!
— О-о-о! Еще Кощей Бессмертный приплывет! — смеется он, но его острый, как гвоздь, взгляд гаснет от наплывающей горячей нежности.
В полночь вглядываюсь в звездное небо. Мириады звезд мигают, трепещут, сгорая в черном струении далеких миров.
— Для чего вы, звезды, светите-горите? — спрашивала я.
— Чтобы ночь была чудесною! — отвечал Еремей.
— А если ночь чудесна, для чего светите?
— Чтобы сон был счастливым!
— Если сон счастливый, для чего горите?
— Для любви сгораем!
— А если я любима, для чего сгорать-то?!
— Светим просто так! Для красоты миров! — Еремей слегка задыхался, звезды шумели, — пели хором и сыпались на нас.
— Ах ты мое чадо человечества! — он поднял меня порывисто и протянул ввысь невидимому зову.
Чувствуя себя пушинкою на руках того, кто тяготится своею силою, может, даже устает от нее, я бережно обняла его большую, даже ночью огненно-рыжую голову.
Запах его коротких, скользких, чудесных волос пощекотал мне ноздри и растворился в голове жарким жгучим опьянением. От безумного угара его желанных, мужских, неистовых волос мне стало нестерпимо хорошо. Я обхватила голову Еремея руками и крупными жадными поцелуями осыпала его лицо.
— Я буду тебе удивительною женою! — выпалила я сокровенную мечту.
— Радуга ты моя в синем небе! — он слегка подбросил меня, поймал и закружил. Земля кружилась вокруг гнувшейся оси, куда-то кренясь и качаясь, в фантастическом хороводе кружился и пел хаос далеких тайных миров.
— Еремушка, поцелуй меня, — прошептала я, со страхом ожидая сжатия самой Вселенной, которое после раскрутит наоборот всю спираль мироздания.
Еремей отпустил меня на землю, обнял. Слегка хрустнули мои птичьи косточки — и поцеловал. Когда оторвались его губы, я ощутила сладко-желанную соленость его языка с привкусом табака… Я проглотила слюну с никотином, вздохнула всей грудью и помчалась навстречу косой одинокой Луне. Я бежала легко-легко, словно шаловливый жеребенок, со свистом разрезая уснувший прелестный воздух острыми, как у кузнечика, коленками, и в странной волшебной легкости мне с неба светили две луны!
Когда я остановилась, счастье уже не мучило меня своею игольною остротою, его полноту я развеяла в прохладном ночном дыхании, подарила косой одинокой Луне. «Радуга ты моя в синем небе!» — пел хаос далеких-далеких звезд. Я слышала шелест и шуршание звездных лучей, и в лучшие минуты юности помнила, что там, за гранью всего человеческого, живет мой прекрасный Пришелец, живет, как мировая тайна и мечта сверх моего высшего счастья на Земле…
Опьяненная алыми парусами девичьих грез, я не смогла поступить на астрономическое отделение МГУ. Немало слез я украдкой пролила из-за разбитой мечты. Родители милосердно одаривали меня предельною самостоятельностью и утешали:
— Не унывай. Ты будешь нашим местным астрономом! Продадим старую Пеструшку и купим тебе телескопию! — ласкал дедушка, целуя мою несчастную голову в макушку.
— Я и есть местный, приусадебный астроном! — горько-горько заплакала я, не таясь, и заболела.
Милый-милый Рыжий Бармалей! Каждый час моего бытия в разлуке полон тобою, даже во сне от тебя не уйти…
Пишу Дневник Мечты: с…Мое Человечество — Жар-птица Вселенной гробнице миров подарило свое золотое яйцо. Цвети вековечно…» — мои первые строки о мире прочитала мама, сказительница бурятских волшебных эпосов… и заплакала…
"А над гаванью — в стране стран, в пустынях и лесах сердца, в небесах мыслей — сверкает Несбывшееся — таинственный и чудный олень вечной охоты»[5],— читаю строки великого романтика в юношеском Дневнике.
Высоко парила я над крыльцом жизни и, расправляя крылья от юных счастливых бед, смеясь, махала алым платком птицам, улетающим в далекие страны.
Юность моя — как танец на радуге.
Мечта поэта
Люди! Я дарю Вам
Голубую розу.
До чего может разыграться досужее женское воображение!
Может, пределом женского воображения явится сей своеобразный рассказ, написанный от избытка пресловутой праздности, которой столь велико, как проказы мозга, страшатся мои деловые современники, гоняясь за какими-то фантастическими алмазными фарами для супермашин, и будто бы венценосные фары проветривают туман в головах водителей!
В то время, когда гениальные современники, алчущие новых неведомых добыч, слепоглухонемо летят на смертельной скорости с таинственным роковым кодом в Никуда, я спала сладким сном, как сурок, отлеживала пышные бока на полу в неге нирваны.
Пусть избранники человечества купаются в золоте-изумрудах, как свиньи в навозе, и тешатся измерением таинственной силы, энергии блеска супердрагоценностей, звенят платиновыми кандалами. Меня всегда изумляли магические чары изумруда магнитом притягивать людские сердца. Но в нирване Будды драгоценности угнетают тело, как блохи цепного пса.
Ох, как занемели руки, ноги и раздобревшее от черного хлеба, от жареной картошки тело, хотя до сорока лет сплю на полу, как аятолла Хомейни.
— Пока не прилип к черепу мой бессовестный мозг, пока не началась проказа мозга, лучше отрубить голову и выбросить в мусорный ящик! — выругалась я вслух.
Сколько драгоценных, безвозвратных лет короткой, клубнично-сладкой бабьей жизни я лежмя пролежала в нирване, пока не кольнул меня в ляжку древогрыз! Током пронзила жгучая боль, и онемевшая рука молниеносно смахнула жучка.
— Ах ты подлая божья тварь! Осатанел, как шакал, от паркетного лака, не может отличить древесину от женского тела! — я стерла заблудшую божью тварь в пыль.
От страха, что древогрызы могут просверлить мне череп и проникнуть в мозг, я вынуждена была встать, закатать рукава. Ошпарила полы кипятком и посыпала щели солью. Но древогрызы ушли в глубокое подполье, плодились пуще. Кипятком и солью я испортила свежее лаковое покрытие пола, тревожно просыпалась по утрам, чтобы вновь вручную бороться с неистребимыми червяками!
Эх! Жила-была человеческая голова, спала сладчайшим сном! Укусил пьяный жучок в ляжку, словно змея в ахиллесову пятку. Боюсь почему-то проказы мозга. Закрою глаза, шевелятся ли извилины? Вижу студень в черепушке и отгоняю продукт воображения со страхом. Я хочу видеть, как варится магма в чреве земли, а не застывший студень в черепушке!
Так, наконец-то, чиркнула мысль спичкою, озарила высокая идея издавать в отечестве газету «Благородные сенсации» в пику низким, скандальным, безбожным!
«Один ученый-самодур вырастил Голубую розу с золотыми шипами на изумрудном роге живого пасущегося Единорога, посвятив этой роскошной придури всю свою сознательную жизнь. Голубая роза с золотыми шипами окольцована аурою-радугою. Что ж? Теперь ученому-самодуру осталось украсить рог какого-нибудь счастливого рогоносца Голубою розою с золотыми шипами», — шутила демократичная газета.
Единорог — изумрудный рог, Голубая роза с золотыми шипами, кольцевая радуга, чудак-ученый, далекие звезды, мозг и сердце какого-нибудь гуманоида, венценосные Жар-птицы, алмазные фары, мусор, черви… — мир един, а тайн бездна. Я поцеловала милую добрую морду могучего синего Единорога, которого люблю необъяснимою женскою любовью.
Голубая роза с золотыми шипами в ауре-радуге на изумрудном роге могучего синего Единорога вызвала самые различные толки-кривотолки в просвещенных умах.
Философы с раздражением вылезли из тупиковых берлог, чтобы взглянуть на дивный цветок.
— Пусть все рога на свете зарастут голубыми розами— мужики вырвут их с рогами, бабы сварят настойку. Род человеческий растопчет само солнце, валяйся оно под ногами, сожрет Жар-птицу, если поймает! — и, мрачно ухмыляясь, философы уползли в берлоги Черномудрия.
Выдающийся французский скульптор-авангардист состряпал и соткал Единорога из голубых роз, а на изумрудном роге крутился-вертелся голубой глобус Земли. Но ненасытные гурманы-парижане, как козы, общипали лепестки из голубой неведомой кожи на русские борщи.
Один бедный мудрец, борющийся с голодом, успешно защитил докторскую диссертацию: «Голубая роза с золотыми шипами в ауре-радуге, выращенная блаженным ученым на живой пасущейся почве — на синем изумрудном роге, изумила меня великою утопией в области сельского хозяйства. Как бы вечно и бессмертно ни сияла чудо-роза голубыми алмазами под бурями и градом, она никого не накормит. Из изумрудного рога Единорога нам не высосать молока. Из золотых шипов не выжать нектара. Если голодных еще можно сейчас накормить колбасками из костной муки рогов и копыт, то абсолютно нечем заткнуть пасти сытых. Наступил кризис ожирения. Как спасти людей от всепожирающего обжорства??? Людям остается научиться быть сытыми волшебным запахом ауры-радуги Голубой розы, сохранив в музее единственный синий изумрудный рог Единорога. Вот это — голубая мечта Человечества».