На левой груди Вронского блестело синее пятно от пули. Это было покушение на любовь.
На рельсах запеклась черная кровь Анны. Хлещут дожди, тают снега, бегут поезда по крови, но она не смывается!
— Я сыт Анною на тысячу лет! А вы, творческие женщины, туфли жмут — меняете любовников! — вскричал Вронский.
Я лежала связанною на операционном столе. Тяжелое струение наркоза душило мне ушные своды, разлилось по обнаженным мозгам, глаза мои вылезли из орбит— анестезиолог в перчатках вправил мне глаза в глазницы.
У меня вздулся огромный, как первомайский шар, зоб — врач вонзил мне нож в горло — сопротивление бесполезно — и я умерла.
Нет, не умерла! Вронский бил меня по лицу, зовя по фамилии.
— Воды! Воды! Воды! — кричала я исступленно, но никто не слышал.
В глазах заиграли фантастические видения первобытного мира: причудливая растительность, деревья растут спиралью, они спиралью обнимаются, красные травы, красные травы, политые кровью, а табак поливают мочою, мочой через катетер!
— Воды! Воды! Воды! — кричала я исступленно, но никто мне не давал воды. Они хотят засушить меня жаждою, я накалилась, как сковорода, и превратилась в огромную раскаленную пустыню Сахару.
— Я — жираф в огне! Меня поджег чудовищный гений Сальвадор Дали! Я — Юдифь! Мой меч в вечной крови! Из сердца кровь струится!
Крупные одинокие слезы Вронского капали в шипящую сковороду.
Я ловила губами слезы Вронского, но они по дороге в мой рот засыхали.
— Где кровь?! Где кровь струится? — пугалась медсестра и смачивала мне губы мокрою марлею, намотанной на ручку ложки.
Во сне, в бреду и наяву я алкала воды, умоляла, требовала, угрожала, что умру, и плакала.
Одна сердобольная пожилая бурятка, которая не отходила от меня в отсутствие сестер, украдкою принесла мне стакан морса.
В дальнейшем она стала постоянно приносить мне морс, и я так напилась морса, что несколько дней живот вздувался барабаном. Ох, какую взбучку получила бедная Бурэнзы от врачей и сестер!
Чтобы отходили газы, мне делали уколы, ставили клизмы, и я с трубою лежала на судне в горячечном поту.
После кислородного ожога и наркоза у меня начался приступ хронического бронхита. Бронхи были забиты мокротами, хватая руками кровоточащие свежие швы, я надрывалась от кашля и плакала.
Мне приснилось, что пионеры палками барабанят по моему животу и поют «Взвейтесь кострами, синие ночи!»
Я хриплым шепотом рассказала сон моей доброй сиделке, напоившей меня морсом.
— Значит, пионеры палками били по твоему животу и пели? — она, смеясь, осторожно побарабанила в воздухе, и я после всех мук впервые слабо улыбнулась.
— Алтан Гэрэл улыбается! Дело пошло на поправку! — обрадовалась она и пошла рассказывать по палатам мой смешной сон.
Моя добровольная сиделка оказалась женщиною не только чуткою, сердечною, но смешливою и невыносимо любопытною. Я вынуждена была рассказать ей всю свою биографию, и она еще больше жалела меня — круглую сироту, нет мужа, а сделала операцию от женатого, который струсил и теперь не показывается.
— Подумаешь, директор совхоза! Ты можешь о нем фельетон написать! — подбадривала она меня.
— Пусть прячется в золотой соломе! Все равно люблю я его! — выдавила я правду.
— Дура! Умрешь и будешь знать, как любить такого!
— Может, он не знает, где я валяюсь!..
— Видел бы, что ты пожелтела, как сыр! Пей, пей молоко. Копи, копи кровь. Долго тебе надо накапливать ее. А заменитель-то тебе не отменили? Терпи, дура, не отказывайся! — и она пичкала меня молочными блюдами. — Хотя вряд ли чем Богдо-Гэгээн[8] мог бы заменить нашу кровь.
Постепенно Бурэнзы выведала все о моем директоре, и он стал ее заочным врагом, «кровохлебом»…
Выздоравливала я медленно, и мы с нею пролежали два месяца.
В конце концов Бурэнзы доконала меня чувством мести, которая во мне сидела в зародыше и созревала, и я для нее написала о нас с директором интимный фельетон.
«РЕКВИЕМ ПО УТОПШЕМУ В БАРДЕ1 САМОРОДКУ»
«Лежал в Бурмундии моей тупой, первобытный ком чистейшего самородка и сверкал на солнце в Боргой-ской степи. Нашла его черепаха с зонтом благодаря своим круглым очкам. Налила его тугим тарбаганьим жиром со знаком качества, нарумянила, насахарила и испекла себе Колобок.
Бывший директор совхоза, ныне начальник производственного управления, личность с дальним прицелом, любимец женщин и краснобай, однажды ночью поднял его с пуховой супружеской кровати в черных сатиновых трусах и приказал:
— Даруем тебе разоренный дотла совхоз-орденоносец… Разоряй и властвуй, покуда светит месяц!
Так и вышел Хомутов ночью в измятых сатиновых трусах с бешеными, как у таранки, глазами и стал директорствовать по расхожему образу Макара Нагульнова.
Копченый крестьянский сын стал на четвереньки — ухнул и поднял хлебопашество. С тех пор он загорелся пламенным огнем ревнителя силоса, — и его даже обуяла трескучая завиральная силосная гордыня.
Вставал и одевался Хомутов не проснувшись. Поднимал людей и совхоз где пинком, где луженою глоткою, где мордобоем. Однажды при зуботычине Булат вывихнул указательный палец правой, и при моем вопросительном взгляде зарделся улыбкою: «Надавлю — и пишет! Свой палец не пожалуется выше!»
За трескучим бойким словом не лез в карман, строчил как из пулемета, стесненною от упитанности глоткою: «Для вас новое — как нож в горле! Погрязли в своей боргойщине, как жуки в навозе, шлак караулите! Те, кто бутылки щелкает на берегу Джиды, пусть ноги мажут автолом, солидолом и чешут дальше из совхоза!»— вдруг он машинально погладил по крутой соколиной груди, опомнился, вспыхнул румянцем и жизнелюбиво хохотнул.
Заразительная энергия била из него фонтаном. Сила его мужского обаяния светила мне сквозь тьму ночную и пелену грозового ливня. Его молниеносную президентскую улыбку не побьет, пожалуй, даже град. При одном воспоминании об этой обольстительной улыбке у меня в груди трепыхается податливое женское сердце, и перо, обмакнутое в яд, блаженно выпадает из рук!
Чтобы продолжать фельетон, необходимо заточить в одиночку его лучезарную, волшебную улыбку и его острые, рысьи, женственно красивые глаза!
Пройдет — словно солнце осветит,
Посмотрит — рублем подарит.
У него и в засуху хлеб бутеет от сердечного радения, чья-то скотина ноги завивает, а его по улице брыкает препарадно, чьих-то коней под гору тащат, а его конза-вода и в поводу не сдержать — и пьяных, и трезвых сбрасывают, на крышу правления заскакивают!
И жил Булат Бухандаевич душа в душу с богоданною женою. Гордая гинекологиня Тарбаганова Туяна Бобоевна при регистрации брака наотрез отказалась впрягаться в хомутную фамилию. Да на что ей эта шершавая честь, когда во всем аймаке сокровенного врача зовут не иначе как Бобооной Туяан! Даже гению невозможно перевести на русский язык без ущерба этот шедевр народного остроумия! Туяан — это Заря. Бобоо — самый сокровенный наш орган. Алая заря сокровенного органа…
И дома, и в конторе Булат Бухандаевич занавесится порою от белого света куцею задрипанною юбкою гинекологини, хотя он не раз порывался разойтись с женою по швам раздора фамильного… но в самый критический момент отказывал любимым женщинам одним убийственным для них аргументом:
— Не могу. У меня жена — гинеколог!..
А жена кормила его густым, тягучим, как клей, облепиховым киселем. Может, поэтому у него выросли огромные, как оладьи, роскошные уши? Разве только слон их не оценит.
Я с первого взгляда насмерть влюбилась в шикарные уши, и заметною мечтою моей жизни стало — драть их до пунцового горения.
Однажды молодой директор совхоза сам на «бис» сплясал в районном ДК на заключительном концерте художественной самодеятельности — и судьба послала ему Белую ворону.
Вороны любят золото и тащат его в гнездо. Позарилась на Самородок ворона и стала слагать ему сказки о его смертельной самодуристой красоте, звать-зазы, — ватъ, хвостом заманивать белым: «Пойдем за гуменцы — золоты яблоки катать!»
— Ты кака шикарна! «Золоты яблоки катать!» А кто будет мне силос давить? — испугался Самородок и проехал мимо гнезда Белой вороны.
Потом пропах он бензином, дымом табачным, посерел на совещаниях, посинел на заседаниях и почернел на бюро. Стал он страдать одышкою, аж ногти потеют. Костюм на нем горбится, да и жизнь не мила!
Тогда пожаловал он к Белой вороне, вскочил к ней в гнездо и запел:
«Намешон я с медом! Начинен изюмом!»
Клюнула Белая ворона на изюм.
— Бензином пахнет! — и вытерла передником язык и стала свои белые перышки чистить.
— В ней Белой — моя черная гибель! Месить так месить барду! Пропади она — любовь! — и, закатав рукава, взялся Хомутов за богатырский булат.
Булатом он месил барду, барда получалась у него горячая, крутая, с комками. Она бродила, как благородное вино, пузырилась, как шампанское, и лилась через край!
После одного заседания бюро райкома, на котором чуть не оторвали его знаменитые уши-оладьи, разъяренный директор с машины прыгнул в барду! Барда вылилась из бака и потекла ручьем, потом разлилась широкою рекою.