Белая ворона испугалась и когтями вцепилась в его короткие золотистые волосы. Но богатырь замахнулся на птицу булатом.
Ободрала Белая ворона когти с мясом, обмарала кровью белые перья. Самородок так глубоко засел в барду, что его надо было вытаскивать подъемным краном!
— Спасите! Спасите! Самородок утопает в барде! — «ворона каркнула во все воронье горло».
— Он же в барде, как рыба в воде! — ответил ей хор художественной самодеятельности совхоза.
— У него по жилам вместо крови течет барда! И в черепушке вместо мозгов парится барда! — захохотал откуда ни возьмись злой Мефистофель.
— Чтоб из всех скотов скотиной быть!
Люди гибнут за барду! —
и Мефистофель разразился пронзительным песнопением о барде, и хвост у него завивался от сладострастья.
— Пусть погибну в Барде, чем с тобою на Юпитере! — и бардолюбец сорвался с крюка подъемного крана и запустил в Белую ворону увесистый грязный булыжник.
Белая ворона заткнула уши, поджала хвост и с разбитым крылом улетела в вольные синие небеса.
В крови у нее светились элементы чудес — она считала себя восьмым чудом света и не хотела обмакнуть свой белый клюв в кормушку.
Самородок осквернил белую птицу грязным булыжником и безвылазно шлифуется в дымящейся барде.
Две тысячи лет тому назад жил в Древней Греции философ Диоген, загнавший себя в бочку ради мудрости и, как сказал Козьма Прутков: «Пустая бочка Диогена имеет также свой вес в истории человеческой».
Моему редкостному самородку после будет поставлен уникальный памятник — золотая бочка с шипящею бардою:
«БУЛАТУ БУХАН ДАЕВИЧУ ХОМУТОВУ».
— Тьфу! Пусть и на том свете кипит в своей барде! — обрадовалась моя пожилая подруга. — А ты молодец! Выздоровела!
Лето уже кончалось. Я зажилась в больнице. Пора было выписываться и подставлять свое бледное лицо ласковому осеннему солнцу.
* * *
Все давно уснули и видят кошмарные сны.
Алтан Гэрэл лежала одна в огромном мире, и ей казалось, что она — НИКТО.
Те, кого она потеряла в жизни: отца, бабушку, мать, дедушку, — словно воскресли в ее счастливые дни и вновь ушли вместе с ним, последним.
Слезы молчания текли по вискам и заливали ее уши.
Она бессильно провела рукою по груди, словно убеждаясь, что ей явственно больно: внутри что-то дрогнуло и мучительно оборвалось, и в голове разлился яд жизни.
Снова долгие месяцы и годы она будет копить по крошкам силу и нежность, чтобы вновь, в который раз, состряпать насущный хлеб — любовь.
Алтан Гэрэл задыхалась в этом мире мужского остервенения вокруг, когда любовь сведена к капризам, размолвкам, мелочным обидам и пустой борьбе самолюбий, смертельной войне эгоизма.
Алтан Гэрэл всегда любила всею полнотою сердца, всею судьбою под единственным солнцем.
Где рыцарское чувство к женщине и ее судьбе?
Кануло в Лету, вымерло, как хвост.
Миллионы мужчин на Земле спиваются, скуриваются, обжираются, деградируют. Сутенеры черными вшами в коросте въедаются в тело женщины.
Человечество душит смог, расползается раковая опухоль. Началось-таки биологическое вырождение человеческого лика…
Модель твоего духа и плоти, возможность неизвестного миру человека — твой фолликул ежемесячно уходит в канализационную трубу, чтобы никогда не стать предназначенной личностью.
Сколько утекло столь необходимых нынче миротворцев?
Сколько утекло дефицитных строителей безобразнейших высотных домов?
В течение жизни в чреве дочери Евы созревает до пятисот зерен грядущих детей.
Русская крестьянка, некая Федора Васильева из Подмосковной Шуи, под сенью царствования Екатерины Второй и Александра Первого показала миру рекорд рождаемости — 69 детей выпростала Федора при 27 родах: 16 раз — двойняшек, 7 раз — тройняшек, и 4 раза — по 4 ребенка.
От этого ужаса рождаемости у самого господа бога волосы стояли дыбом.
Алтан Гэрэл казалось, что она живет в самые трагические времена и душа ожесточится до чудовищного эгоизма, чтобы выжить о своими элементами чудес в крови от чрезмерной дозы мужского остервенения вокруг.
Она боялась, что умрет от рака, от рака грудных желез или от рака матки, какого-нибудь женского рака, чем поражены были женщины из онкологического отделения.
За окном молочный рассвет. Веки воспалены, и глазам больно видеть. Алтан Гэрэл представила себя безобразною в своем несчастье.
Она провела руками по округлости бедер и попробовала слабо сжать кулаки. У нее были замечательные костлявые кулачки со знаком качества, как у волшебной карги Бабы Яги.
Ночная сорочка, которую он купил ей, лимонного цвета, показалась несвежею, она кинула ее в мусорный ящик.
Подойдя к зеркалу, она увидела себя босою и обнаженною, словно впервые видела себя нагишом, без единой нитки на себе: бледное, бескровное волевое лицо, несмотря на морщины и замутненность земными несчастьями, все-таки отдавало чем-то внеземным, ни с чем и никак не соизмеримым! Свечением великой строптивости против самого верчения Земли.
По худым веснушчатым плечам переливаются ее разнузданные длинные волосы орехового цвета, чуждые прическе.
Она красила волосы сложнейшим раствором хны, басмы и натурального кофе, и волосы у нее блестели неуловимыми золотистыми гаммами таинственного колдовства.
«Солнцем, вином и медом золотятся твои волосы!» — говорил он ей.
— Ты никогда не будешь счастливой. Любовь для тебя — весь мир, — говорила ей женщина в зеркале.
— Но в будущем, как и все, любовь заменят пластмассами, — отвечала она той и представила, как в груди любимого бьется пластмассовое сердце.
Женщины напряженно молчали, и каждая выдерживала взгляд другой.
Босая белым платком вытирала зеркало, и другая тоже дышала и вытирала его.
Месяцем блестело зеркало. А в небе неизвестно кому светил месяц — косой обмылок поэзии над Землею, затоптанный человеческими ногами. О, где ты, прежняя магия Луны? Затерта тележками, как клякса резинкою.
На ресницах Алтан Гэрэл дрожала извечная слезинка всей женской горечи.
А Булат Хомутов был «избран» первым секретарем райкома партии.
В ванне некуда было плыть, и она включила дождь.
Ледяные струи обжигали горячее тело Алтан Гэрэл, ей хотелось упоенно визжать и кружиться.
После жалкого искусственного дождя Алтан Гэрэл бережно провела ладонью по бархату кожи, словно она — хрупкое чудо, слыша, как поет обновленное кровью тело.
Но в ней вечно таилось беспокойство — горячечное броуново движение элементов чудес в крови — она слышала их зов со странною радостью, пока указательным пальцем не нащупала пупок.
У нее был великолепный глубокий пупок, она несколько раз нажала на него, сигналя «бип-бип».
Ей хотелось идти, идти вольготно и свободно, чувствуя над собою сплошное синее небо, зовущее к радости и сулящее благо на земле.
Идти, одаривая прохожих улыбкою, отдаваясь ласковому шаловливому ветру, несущему издали человеческое тепло и тоску слияния. Чей это неосязаемый запах растаял под самым носом?
Идти и идти, слыша течение своих разнузданных волос, ласковый шелест шелка на бедрах и наполняя мир юным самоуверенным звоном своих каблуков. Звон каблуков пробуждает в ней дерзкую девчонку, она чувствует себя еще гадким утенком, и кожа у нее покрывается пупырышками.
И нет в воздухе никакого запаха плоти и тоски слияния. Но как пронзительно звенела синяя сталь небес:
«Прощай навеки, ненаглядный мой Булат!»
* * *
«Сегодня в Москве и Московской области ожидается сильный дождь», — читала диктор дистиллированным, чистым голосом.
— Сегодня по всей Земле пройдет ливень с градом! — крикнула Алтан Гэрэл и топнула босою ногою.
В ушах долго звенел собственный голос, в нем кричала тоска, вопило отчаяние, алкала жажда молодой жизни.
«Мой голос — мой хлеб. Он всегда помогал мне жить, помогал любить», — подумала Алтан Гэрэл, и ею овладело желание петь вольготно степные бурятские песни.
Петь страстно, весело, звонко, играя всеми мелодиями своего грудного теплого голоса, чувствуя в себе особый дар божественных элементов, юное святое бесстрашие, жажду женщины-бунтаря!
Со дна души рассказать кому-то о вековечном своем одиночестве, о столетней женской тоске, о цистерне пролитой крови и слез — будь проклят этот чуждый женщине мир!
Невозможным казалось ей, что она, позабыв о всех своих муках, когда-то, в далеком счастливом будущем, какому-то древнему старцу будет ворчливо шамкать беззубым ртом в его тугое ухо ласковые старушечьи слова, ощущая рядом его угасающее теплое дыхание, как благодать.
Неужели в том далеком раю ею пролитая цистерна крови обесцветится, теряя со временем болевые муки, и жизнь, и молодость покажутся голубыми бабьими му-таниями?
Я тем живей, чем длительней в огне;
Как ветер и дрова огонь питают,
Так лучше мне, чем злей меня терзают,
И тем милей, чем гибельнее мне…—
будто чужой деревянный голос произнес ее любимые строки Микеланджело.
— Любую боль, коварство, напасть, гнев
Осилим мы, вооружась любовью… —
ее голос осекся.
Алтан Гэрэл подумала о том, что она катастрофически стареет, что старость, как перпетуум-мобиле, неуловимо иссушает ее плоть и дух.