С каких-то пор жизнь моя превратилась в сплошной ад, ибо самую малость на свете я стала воспринимать как ожог на теле и прослыла сумасшедшею среди круглых обывателей.
«Жизнь — это Дантов ад, а рай нам только снится!»— написала я на чистом бланке и протянула приемщице.
— А это куда? — таинственно спросила грубая баба.
— Иисусу Христу от меня! — и я указала глазами вверх.
Опустилась алюминиевая плоскодонная летающая тарелка с вмятинами, где засохла амброзия, телеграмма прижалась на тарелке, как наэлектризованная копирка пристает к писчей бумаге, и тарелка взмыла в небеса. Вот он божий дар видения галлюцинаций!
Бако Садыков прилетел в Москву учиться на Высших режиссерских и сценарных курсах, куда меня так и не приняли, и в первый же день сбежал от моего неприлично бурного восторга в свой холостяцкий уголок общежития Литинститута, где в другом конце коридора этого же третьего этажа проживала я по праву выпускницы-бедолаги, не поступившей на курсы.
Несмотря на тараканьи висячие усы, Бако обладал какою-то ласточкиной чуткостью и гибкостью, это оживление так и порхало у него на лице, в пальцах, взгляд его светился то ласково, то дерзко, длинные ресницы его часто загадочно трепетали, лицо его обрамляли черные кудрявые волосы с легким налетом дорожной пыли. Двигался и говорил он легко и быстро, с удовольствием, когда не находил точного слова, он сжимал зубы, слегка скрежеща ими и топорща усы, делал кистью руки въедливый, как сверлильный жест и в этот миг превращался в разумного зверька… Как и подавляющее большинство мужчин, он не был лишен спасительной прелестной трусости перед женской угрозою, трусости, которая порою так одухотворяет даже самых, казалось бы, бездуховных мужчин.
«Как странно, что он таджик!» — удивилась я, навсегда вытесняя из памяти тупых, жестоких, раздувшихся от себялюбия, как индюки, среднеазиатских баев, образы каковых я почерпнула из «Таджикских народных сказок», прочитанных ь детстве. Казалось, что легко, приятно и весело жить с таким, как Бако, и эта кажимость осталась во мне навеки.
— Давай, я от тебя рожу! — напирала и наступала я ему на глотку.
— У меня же съемки! — трусливо заорал Бакошко и побежал снимать храбрых, доблестных и отважных рыцарей в кино.
— Ты трусливее всех мышей на свете, взятых вместе! — крикнула я ему вдогонку.
Но хитроумный режиссер помахал мне рукою и на бегу послал воздушный поцелуй. В прах разбилась еще одна надежда на счастье, и от воздушного поцелуя я никого не родила. Бако же поставил фильм и получил премию на Всесоюзном кинофестивале. Прочитав этот рассказ, он ловко отшутился:
— О! Если бы я знал, что она увековечит мой воздушный поцелуй, то я украсил бы его нимбом!
* * *
Один Мифотворец — высшая в мире широкая русская натура — рассказал мне легенду об обитаемости Солнца: горение именно разумной материи дает нам свет и жизнь.
— Понимаешь, горят там живьем! — торжественной сладко произносил он октаву брани, как молитву и стихи. У него была боксерская привычка говорить, мотая бодливою лысою головою, словно отбиваясь от назойливых мух. Я не могла представить горящих на Солнце живых существ и представляла горящими на Солнце Джордано Бруно, Жанну д’Арк, Яна Гуса и Сергея Лазо. Вспомнила, как я девочкою плакала от фильма «Костер бессмертия», проплакала всю дорогу в темноте от сельского клуба до дома и пришла домой опухшая от слез и дома за чаем продолжала потихоньку всхлипывать.
— Какого дяденьку, ты говоришь, сожгли-то? — спрашивали родители.
— Он наш, советский дяденька! Сожгли его немцы на костре! Сначала его заточили в тюрьму, потом ему заткнули рот грязною тряпкою, чтобы он не спорил, и сожгли на костре! — И я расплакалась еще пуще прежнего.
Испуганная бабушка помолилась богу за душу нашего советского человека, потом она прослезилась, вспоминая о своем без вести пропавшем в войну единственном сыне, о моем родном дяде Юндуне, умном, добром, талантливом юноше, нарисовавшем удивительные копии картин Васнецова. Копия трех богатырей Васнецова висела у нас на стене в большой узорной раме под стеклом.
— Наш Юндун писал в последнем письме, что лежит в госпитале раненный… Может быть, немцы сожгли этот госпиталь с ранеными? — и бабушка тоже стала плакать. Дедушка взволнованно закряхтел, прочищая горло, но ничего не сказал. Мама сморкалась в выгоревшую дотла косынку.
Потрясенная кинофильмом «Костер бессмертия», я верила, что моего дядю Юндуна Гырылова, самого замечательного для меня человека на свете, которого я никогда в жизни не видела, немцы сожгли живьем в госпитале. Я и поныне не могу отделаться от этого чув-
ства, кажется, что госпиталь был пленен, легкораненые угнаны в Германию, а потом, изнурив непосильным трудом, цивилизованные людоеды сожгли их в своих чудовищных печах!
Тогда я училась в начальной школе в далеком бурятском селе Гэдэн, я не знала о существовании на свете философов и астрономов, я еще не встречала таких слов в тех простых учебниках, хотя имена молодогвардейцев знала наизусть, но, просмотрев фильм, не смогла запомнить сложного имени Джордано Бруно, я не смогла даже перевести на родной язык названия фильма — не понимала смысла русского слова «бессмертие».
Я несколько раз пересказала содержание фильма, как смогла, все подробности сожжения человека живьем на костре и муки героя потрясли моих родителей. Бабушка разогрела на плите застывшее топленое масло в бутылке-четвертинке, налила драгоценное масло в большую серебряную чашку с ножкою, зажгла свечу и поставила перед бурханами за сожженного человека.
— Жаль, что ты не запомнила имени героя. Сейчас поздно, завтра я узнаю у киномеханика, — сказала мама.
— Может, вспомнишь, Гэрэлма, ведь голова у тебя свежая, не то что у стариков в тумане, — и дедушка привычно понюхал мою почетную косичку на макушке.
Свеча уже горела. Стыдно было не вспомнить имени мученика. Грех. Этим я могла подвести бабушкину свечу перед бурханами. Может быть, многих других людей сжигают сейчас живьем на кострах, и боги могут перепутать. И, чтобы именно его душа попала в рай, бабушка должна в своих молитвах назвать имя великомученика.
— Мунхэ Гал! — назвала я бурятское имя, мучительно сравнивая огромный гудящий костер с черным дымом, от которого мог загореться небесный свод с раем, с маленькою и чистою свечою перед богами. Бурятское имя МУНХЭ ГАЛ означает ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ.
Если мне, имеющей представление о философии Джордано Бруно, сейчас суждено было перевести его имя другим мирам, то я послала бы код ВЕЧНОГО ОГНЯ. Тот, кто в жестокий век инквизиции считал само Солнце ничтожною пылинкою в бушующей бездне Вселенной и предпочел сгореть живьем за свою страшную истину, увенчав духовный небосвод человечества еще одною звездою своей великой жизни, достоин именоваться ВЕЧНЫМ ОГНЕМ.
Изверги Рима сожгли тебя, Джордано, на Плошади Цветов!..
Века ль, года, недели, дни, часы ли
(Твое оружье время), — их потока
Ни сталь и ни алмаз не сдержат, но жестокой
Отныне их я неподвластен силе.
Отсюда ввысь стремлюсь я, полон веры,
Кристалл небес мне не преграда боле,
Разрушивши его, подъемлюсь в бесконечность.
И между тем как в новые все сферы
Я проникаю сквозь эфира поле,
Внизу — другим — я оставляю Млечность.
Джордано Бруно
Немало простых и смертных людей на Земле всходили на костер и горели живьем. Может быть, и на солнце горят разумные живые существа, давая свет и жизнь нашей Галактике?
Так я полюбила мифического мужчину за обитаемость нашего светила-кормильца.
— Да он же хитрый Мифотворец! — возмутился и сердился мой Стрекозел. — О господи! Кому нужна жена, которая бросает вызов всему человечеству? Не жарит кабачки, баклажаны, не стирает носки, не шьет, не вяжет, а требует от мужа первобытной, дикой свободы во всем! Иисус Христос только жил бы с тобою! Да и то его распяли! — раскричался Кузьма Кузнечишко и неожиданно вдруг заплакал…
— Вот идея! Вдова Будды… — прошептала я ему вслед.
* * *
Живем мы сверхскромно. У нас нет даже телевизора. Да ни к чему он нам, сердечный. Тем более — цветной. Я не курю, не пью даже кофе. Тем более — натуральный. За эти деньги купишь столько капусты, что ею один раз досыта можно накормить слона! Если бы мой муж-бог предоставил выбор: или ежедневно напиваться до одури кофе, или же вечно пить пастеризованное молоко из порошка, но иметь своего слона, то я поклялась бы не брать в рот ни кофе, ни пива. Но каково мне будет, дочери колхозных чабанов, выросшей на молозиве овец, вскормленных солонцами Боргойской степи, глотать до гробовой доски столичное порошковое молоко?!
Этого никто не поймет кроме милых и резвых чертей-ягнят.
На земном шаре я больше всех обожаю слонов! Слонов я уважаю больше, чем министров. По примеру римского императора Калигулы, назначившего своего коня сенатором (правда, мужик был самодуристый), будь моя власть, я бы ввела слона в какое-нибудь свое министерство, чтобы министры, постоянно видя могучее животное перед собою, проникались величавою гармонией слоновьей поступи и устойчивости. Слоны способны украсить всю философию мирозданья. Слон умирает стоя в окружении своих братьев-богатырей, вставших со всех сторон исполинскими опорами. Наверное, потому мне так хочется иметь друга великана. Эх, если бы слон не стоил пятьдесят тысяч рублей!!!
Неслучайно в Карагандинском зоопарке слон Батыр заговорил человеческим голосом. Первым заговорил слон, чтобы выжить среди рода человеческого на земле.