Следователь 145 отделения милиции выявил, что Тамара Соломко была временно прописана по лимиту в женском общежитии по Новгородской, 30, но там по существу не проживала, хотя оплачивала свое койко-место. Сожительствовала она с Ехтеревым и после ссоры покончила жизнь самоубийством. За моральный облик своего водителя заступился Оганес — заместитель начальника треста, деятель со связями, и Евгения Ехтерева отпустили.
Только я — новый воспитатель, впервые увидевшая эту жертву Лимита посмертно, — получила выговор и с ходу угодила в черный список. Какая гадкая история! Почему же подушки валялись рядом с нею? Разве самоубийцы выпрыгивают, обняв подушки? Женька ходил очень нервный, красный, я — с экземою, и мы не здоровались более. Бедная, хрупкая Тамара Соломко унесла с собою в могилу свою тайну и взяла вину полностью на себя.
Потом началась у нас какая-то почти религиозная кампания: «Подготовка к приезду ПОГУДКИНА», которая затмила все постороннее. Узнала, что этот ПОГУДКИН — заместитель начальника Главмоспромстроя по воспитательной работе и по распределению жилья и давно собирается объехать общежития, особенно отдаленные мужские, где совершаются преступления. Стали приезжать в общежитие руководители ЖКК-34, устроили срочный ремонт, выдали новую мебель, привезли ковры, особенно старалась председатель месткома Сорокина-Липатова, которая нашла средства на цветы, чаепитие. Она придиралась к моему почерку, к цветам фломастера, к тому, как я пишу планы, объявления, документацию, учила: «Понимаете, все должно быть вывешено на уровне глаз Погудкина, чтобы, не поднимая головы, на ходу он мог прочитать!»
Нет худа без добра. Благодаря этой кампании по подготовке к мифическому приезду Погудкина, мы получили прекрасные мягкие желтые стулья для красного уголка, желтые шелковые шторы на окна, все общественные комнаты оклеили кипящими оранжево-золотыми обоями и наш подъезд стал словно золотым! Ребята перестали в красном уголке лузгать семечки, курить украдкою, с удовольствием приходили смотреть телевизор, в квартирах сделали генеральную уборку, все блестело, только ковры хранились у комендантов, чтобы постелить девственно чистыми к высоким стопам Погудкина.
Наконец-то объявили долгожданный день — завтра выезжает! Техническая служба жилищно-коммунальной конторы вымыла общежитие снаружи шлангами! А мы, воспитатели восьми подъездов, ночью выпустили свежие стенгазеты, посвященные Дню учителя…
А в тот день с утра прибежала ко мне в подъезд директор общежития Байкина Гитара. Богатырь-баба вырядилась в кримпленовое платье вопиющей пестроты, которое затмило бы самых ярких попугаев на свете, и, брызжа в лицо слюною, ядовитою и желтою от сигарет, выпалила:
Слышь — улыбайся до ушей и не говори ни слова!
Ты — человек новый, я сама отвечу, если что спросят.
— А если меня спросят? Сказать, что я оглохла?
— Ты, бурятка, улыбнись, своею степною раздольною улыбкой, а язык мерзкий прикуси!
Я невольно улыбнулась Байкиной Гитаре, смертельно трусящей перед начальством.
— Во-во! Чудесная улыбка! Проводим Погудкина — я тебя приглашаю в ресторан, угощаю!
Тут я одарила Байкину Гитару действительно неудержимою улыбкою, но судьба изменила всем нам. Весь день провели в напряжении, лишь к концу рабочего дня нам позвонили из конторы:
— По дороге у Погудкина в машине телефон сломался! Сегодня не приедет…
Нынче опять заговорили о приезде Погудкина в общежитие к Олимпиаде, наводят тройной лоск, душат духами потные подмышки, а Тина Котовна Ширшова пироги печет бесподобные. Сшили роскошные шторы с пузырями и бахромою. Золотыми нитками и бисером вышили алый бархатный лозунг:
Рады самому дорогому гостю!
Еще семь лет будут ждать в общежитиях Главмос-промстроя самого дорогого гостя — Погудкина, пока его в 1987 году не отправят на пенсию.
А пока люди объяты нервною суетою, ждут не дождутся слепоглухонемого для общежитий высокопоставленного Чиновника, который ездит в автомобиле с телефоном, вхож к самому В. В. Гришину, возит Его по строительным объектам.
Сегодня торжественно объявили, что пока товарищ Погудкин, вероятно, не приедет. Заболел его помощник Засядько-Храппердяй. Говорят, что этот — Сачок № 1 в Главке, вросший задницею в сонное кресло. Разве какое землетрясение вырвет бездельников вроде Засядько-Пересядько из глубин кресел преждевременно до пенсии?!
11 июля 1980 года
Кузьма Кузнечишко — величайший из всех друзей на свете принес мне в зубах огурцы, продукты, достал мне три билета на Олимпиаду, каждый билет по 5 рублей. Бедный Кузьма все студенческие годы меня подкармливал, теперь воспитателя по лимиту подкармливает, ему не привыкать, Пылает сердце!
Читали мы по очереди вслух Овидия «Науку любви», у нас совершенно разные манеры чтения. Я затягиваю, перепеваю стихи вольным счастливым голосом, а он читает с юмором, смеясь и пародируя. Вычитал где-то Кузьма, что средневековые схоласты, те ироды, что сожгли Джордано Бруно, ломали свои инквизиторские копья над тем, сколько же чертей помещается на кончике иголки? Тысяча или полторы тысячи? И это очень забавно Кузьме. Как он любит дурачиться, кривляться, пыжиться, важничать, умиляться, психовать, подозревать, ревновать, ненавидеть, осуждать, презирать, отвергать, краснеть, визжать и ликовать! Резвый Стрекозел так и прыгает, как блоха! От ревности пылает рьяное сердце, кровоточит болью.
Сердце Кузьмы Кузнечика! Вот уже одиннадцать лет кровоточит любовью-ненавистью, болью-ревностью ко мне! Познакомились мы 30 июля 1969 года во дворе нашего института, приехали на вступительные экзамены, он только что сошел с поезда, а я 29 июля прилетела из Бурятии. С первого взгляда понравились друг другу, решили помочь друг другу на вступительных экзаменах, он был силен по истории и немецкому, а я — по литературе. С тех пор так и не расставались до самого окончания института, а после сама жизнь раскидала нас по стране, умер отец Кузьмы…
12 июля 1980 года
Спала я на полу для разнообразия, словно спасаясь от оглушительного гула и визга тормозов на перекрестке Алтуфьевского шоссе. Общежития строятся в самых худших местах красавицы столицы. Распахни окна, впусти бурю смога и пыли, тополиный пух летит в рот, спой нежную песню «Тополя, тополя…» Чтобы смерчи вырвали эти тополя с корнями, с пухом!
Мы с Шагинэ сегодня слушали по радио священное пение-служение Шаляпина. Со старых обшарпанных пластинок льются шершавые переливы изумительной чистоты — ария Алеко: «…Моя Земфира охладела!»
После Федора Шаляпина Шагинэ экспромтом бесстрашно поет Эпилог!
О, как преследует меня современный сельский Отелло из херсонских степей! Пахнут ли письма Мелентия духом и кровью? Истинно великое женское сердце может позволить себе грешные муки искать нежную дружбу не среди королей и знаменитостей, отгороженных Гималаями леденящих кордонов, а среди обездоленных, падших преступников. Кто знает, может, именно среди них-то и томятся современные Алеко, Отелло и Раскольниковы??? Крупного духом и сердцем мужика скорее найдешь среди зэков, чем среди конторских крыс и гнилых трусливых критиков, скользких, как угри!
Как измельчали нынче люди, как они заражены социальным страхом! Будто навеки отравили их таблетками, чтобы трусили и ползали запрограммированными рабами бронетанковой Бюрократии. Какое шелковое единомыслие царит в служении угнетающей элите!!!
Мне омерзителен мир, где вместо веры царит Недоверие.
О боже! Как мне спастись от тотального угнетения и распада Духа? Все говно всплыло наверх и правит Регрессом.
13 июля 1980 года
Безликий день
И вновь настало лето без лета, зима без зимы.
Человечество изнасиловало Землю, и она изрыгает выкидыши. Все смешалось в дыхании Земли: зловонный перегар воздуха, ржавые зубы гниют, гнойные реки текут. И зацвела старуха Земля фурункулами ракет.
Никнут и вянут седые крылья времен года.