И как будто онемел Мелентий от моего очного явления…
— Господи, ты, что ли, со мною переписывался? — спросила я прямо.
— А кто же? А теперь сгораю со стыда, — ответил он искренне. Голос его звучал слабо, мягко, взгляд выклянчивал величайшую милостыню любви, и мое женское сердце дрогнуло. Какою будет жестокостью и обманом, если сейчас же сбегу, бросив ему набитые книгами и продуктами чемоданы, ими он и не интересуется вовсе. Мелентий же будет обманут всем миром, самим Человечеством, чтением самого Гельвеция «Об уме», «О Человеке»…
Да вот же Он — человек перед тобою, с которым ты — воображуля — переписывалась столь страстно, искренне… И не надо искать другого Человека в иных мирах, в чужих странах. Мы с опаскою, каждый со своим страхом поочередно поглядывали на серые, застиранные до дыр простыни на кровати, стопкою лежащие на темном ветхом одеяле. Мелентий волчьим нюхом голодного чуял, что я сейчас удеру и он никогда больше меня не увидит в жизни, он ловил мое дыхание, каждое невольное движение, напряжение, расслабление, запах, чувствовал меня всю. Да, этот Дом свиданки прилегает к зоне, к самим воротам тюрьмы, охраняется часовыми.
Что будет сегодня с нами? Что будет с Мелентием, если я сбегу?
— С моими руками только помирать, — вымолвил он робко, с бесконечным смирением, уже приговоренный мною…
Я встала из-за стола. Мелентий встал и подошел ко мне близко-близко, виновато взял мою руку на прощанье, прижал к щеке своей пылающей, зажмурил глаза… И я неожиданно от огромной женской жалости, раздирающей меня, погладила его худое, изможденное лицо, которое согревало мои окоченевшие руки.
………………………………………………….
— Во-во-во! Смотри! — живо и трепетно позвал меня Мелентий к окну, я подошла и через приподнятую штору увидела осужденных, прибывших из леса под конвоем с собаками. Открыли ворота тюрьмы, а их по одному быстро, профессионально обыскивали перед воротами, они по очереди подходили в сапогах, ватниках, в шапках, поднимали обе руки вверх. И я видела, как формально скользят руки по бокам, как смягчается обшаривание. Глядя на них, на своих товарищей, Мелентий возбуждался все более, словно боялся, что на моих глазах произойдет при обыске оплошность и обнаружится что-то недостойное, спрятанное.
Это был момент, когда сгущалось безобразие среди черно-серой массы заключенных со съеженными лицами. Ручным обыском ничего не нашли, только воздух был взбаламучен, передерганы мрачные лица согбенных невольным трудом. Занавесили изыски обыска и сели за стол переговоров… с алюминиевыми кружками, обжигающими голодные губы.
До захода солнца пришел замполит за мною, чтобы проводить меня в гостиницу ИТУ. Я сидела уже одетая, в осеннем пальто, поджав ноги от холода, завязавшись коричневым крепдешиновым платком с кистями. Замполит с подозрением несколько раз взглянул на стопку сложенного белья на ветхом грязном одеяле. Со стола он убрал фольгу от шоколада, как следы неположенных продуктов.
— Гражданин начальник! Осужденный Мелека провел свиданку нормально! — доложил Мелентий при мне, и я впервые рассмеялась в тюрьме.
Мелентий, словно воскресший Христос, шатаясь, ушел с моими чемоданами, не оглянувшись, не попрощавшись. Со странною обидою я проводила его глазами, пока он не исчез из коридора.
Мы с замполитом бодро зашагали к гостинице. Настроение у меня улучшилось, мучительные запахи простыней развеялись от ходьбы.
Какое облегчение освободиться, избавиться от чугунных чемоданов, растянувших мне руки! Осталась только боль в мышцах…
Расконвоированный осужденный Глеб Тягай служит в этой гостинице со всею страстью. Ему пятьдесят пять лет. Теперь он отмечается в зоне с 12 до 14 часов, а в остальное время мечется как угорелый, крутится, кружится, убирает, рубит дрова, носит воду, топит баню для начальства ИТУ, копает картошку, варит для постояльцев, собирает грибы, ягоды, удит рыбу, сторожит все вокруг… О, как несется гончею Глеб Тягай — резвее всякого молодца! «Для лихой собаки — семь верст и в колонии не крюк». Бегает по утрам, тренируется, чтобы не ослабнуть, не опуститься. Тягай затопил баню для начальника отделения, и я успела попариться в ней, смыть грязь от Москвы до Чикшина. Неутомимый Глеб сварил свежую картошку, принес молока в трехлитровой банке от коров подсобного хозяйства, хлеб со склада, поджарил хариуса. Подкармливают на всякий случай — вдруг окажусь членом какой-нибудь комиссии? И Глеб Тягай не ужинает со мною, сколь его ни зову. Умер его отец, которому было восемьдесят лет, получил телеграмму от жены, выпил немножко, помянул украдкою, зеленые глаза Глеба поблескивают. Вспомнил он, как мать надела ему на шею серебряный крест, как благословение.
— Крест был из чистого серебра, и я запаял его в свинец, чтобы сявки[17] не позарились, Отняли падлы, нюх собачий! Шмонают так, свинец насквозь видят, сявки! — и от возмущения Глеб Тягай плюнул в горящую печь, плевок шаркнул по алым углям и взорвался нежными лепестками пепла. Черными задубевшими пальцами отер влагу с уголков глаз, жара пышет у печи, разомлел Глеб Тягай, но рад ли необычному собеседнику? Не знаю. Бывает, конечно, выпьет он украдкою остатки водки из стаканов, когда захрапят офицеры, ведь ему надо убраться, вымыть посуду, закрыть печь без угара. И жена к нему приезжает каждый год с пирогами, жена его любит крепко, ждет не дождется своего расторопного мужа, слава богу, год остался кочегарить! Деньги у него на лицевом счету не переводятся. Вернется домой, отдохнет за все девять лет, «брошенные шакалам под хвост», будет только жену кочегарить да спать сном медовым.
— Наишачился бессловесно, что говорить разучился! — и Глеб Тягай, зажмурившись, разглядывает свои деревянные черные руки в мозолях.
Он подравнивает угли множество раз, сдувает с них пепел, боясь закрыть печь с угаром, задвинул заслонку не впритык и наконец-то уходит ночевать к себе в халупу, а я закрываю дверь на железный крючок и сваливаюсь.
Ночью меня мучили умершие родители упреками, криками и слезами:
— Свет души нашей — Алтан Гэрэл! Кто из нас мог предвидеть такой позор, что попадешь в тюремные когти-клыки?!
Мне было мучительно жалко рыдающих родителей, и я не находила ни одного слова для оправдания своего сердца, которое надрывалось невинно.
1 сентября 1980 года, понедельник.
Что такое «Личное дело» осужденного? Фотографии Мелеки, снятые анфас и профиль в первые месяцы после преступления, бритый, в черном, необычайно возбужденное лицо с невольною полуулыбкою при вспышке. На снимках надписи — Мелека. Волосы чуть-чуть отросшие. Отпечатки всех пальцев. Его приметы: рост 1 метр 77 сантиметров, размер обуви 41, глаза — серые, особых примет нет. А бородавки, которую потом, будущим летом ужалит пчела-матка, нету… Здесь хранится его аттестат зрелости с хорошими оценками. Актов об отказе от работы у него нет. Зато сколько фотографий пляжных женщин, которые прислали его глупые братья и дружки, хранятся в личном деле надежно в несгораемом сейфе! У меня зудели ногти, чтобы изорвать их в клочья и спалить в печке!
Вырвется на свободу и получит в подарок кучу пожелтевших фотографий давно состарившихся чужих женщин, которые вряд ли узнают его, если и суждено им встретиться после двенадцати лет заключения!..
Пошли с замполитом в гости в секцию, где нас встретил Мелентий с завхозом. В секции барака живут около тридцати человек, двухъярусные узкие железные кровати аккуратно заправлены, матрасы со всех сторон обернуты темно-серыми старыми одеялами. В плоских подушках я прощупала затвердевшие комья ваты. Вот где, други, коммунизм при бедности! На двоих положена одна тумбочка, в тумбочке хранится все богатство осужденных: письма, конверты, тетради, учебники, книги, полулысые зубные щетки с редкою щетиною…
Мелентий показал мне мои же письма, подшитые, такие донельзя истрепанные, облапанные, почерневшие, что мне стало жаль себя. Какая у меня популярность в каталажке! Мелентий достал свой драгоценный альбом, который частенько спасает от пожаров во сне, первою показал Алису Васильчук с сыном на руках — существо необыкновенно женственное, славное и легкое, лицо с лучезарною улыбкою обращено к сыну, ребенок в тяжелом пальто и в мохнатой шапочке так и давит, тянет вниз грациозную легкую фигуру матери. Алиса стоит в черной кофточке с горлышком воланчиками и белом сарафане с пуговицами. Как странно, что такое летучее очаровательное создание двадцати двух лет потеряло всякое желание жить из-за гнусных безмозглых кобелей, пьяных самцов вокруг… бросила сыночка на произвол судьбы, а на фотографии с таким обожанием к нему устремлено ее мягкое, нежное, сияющее лицо матери! Оно такое беззащитное в этой чистой улыбке…
Ну, Стелла Петровна, здравствуй! Угловатая, худая, жилистая, светловолосая, умнющее лицо с лучистыми глазами, просящими, лукавыми, цепкими, полными скрытых страстей. О, такие сразу не теряют волю к жизни, у нее на крепком лбу словно светилась печать долголетия! «Какие разные женщины были у Мелентия», — и я невольно сравнивала себя с ними.
— А теперь обнимаю батарейку теплую, по блату! — говорит. Он спит в углу, в почетном, завидном месте рядом с батарейкою.
— А где же пузырь Руслан Безкаравайный-то?
Отец показывает Аленушку, вылитую себя, Неллечку — копию Стеллы Петровны и Русланчика — братика своих дочерей.