— Здравствуй, тетя Алтан, здравствуй, тетя Гэрэл! Так, что ли, надо тебя звать? А мы тебя давно ждем с бабушкою, а что ты привезла из Москвы? Ну-ка, поговори на своем языке — интересно! — и пыталась поднять мой тяжелый большой чемодан, сцепив зубы, тряслась, красная. Мелентий, дочурка твоя — сущий Гаврош растет, она оседлала чемодан и поскакала лягушкою на нем.
Затем мы сели завтракать и обедать, Босю угостила кусочком московской колбаски. Это было 23 сентября до обеда, а после обеда я в тапочках вышла с Неллею на улицу погулять и посидеть на лавочке — и гля! Идет такая бабенция — Тарас Бульба в юбке, видна за двадцать пять километров кругом, улица имени Урицкого под нею подгибается, слегка пылится, волосы красные дыбом, как кустарник, да еще потряхивает красною шевелюрою страстно, телесная мощь и ходьба так и распирают всю одежду на металлических блестящих пуговицах, и зачем-то эта грация трижды прошлась мимо меня, и Неллечка все мне рассказала:
— Это тетя Лилия Ковальчук, у нее муж утонул давно в канале. И она хотела выйти замуж за моего папу Мелентия. Она была моей мамой, целовалась с моим папой, когда с нами ездила в зону. Лилия хотела остаться в Чикшино, но папа не женился.
— Почему же не женился-то? — меня бросило в жар.
— Потому что у нее усы да борода растет, как у Деда Мороза, а нос висит огурцом! — смеется Нелля. — Теперь папка хочет на тебе жениться и ты будешь моею мамой! Да?
Мы с твоею матерью не знали, смеяться или плакать от Неллиного язычка, выдающего все интимные тайны взрослых! И сколько бы ни ругали домочадцы Неллечку, бабка в отчаянии несколько раз замахивалась половником, а ребенок твердит свое, как партизан на допросе. Боже мой! Какой смышленый чертенок, какая цепкая у нее память! И пришлось-таки твоей бедной матушке выкладывать все карты: как она сватала Лилию Ковальчук за тебя, как вчетвером поехали в зону и Лилия писала страстное заявление о предоставлении ей краткосрочного свидания с тобою.
Мелентий! Неужели ты спаривался с этою бегемотихою, с этою гориллою?! Так и лезет слово Танкодром!.. Хотя дело-то прошлое, но ответь! Слава богу, замужем, по-прежнему заведует клубом. Бедная я женщина—113-я заочница — кроме шуток! Твоя мать упустила такую мощную помощницу под боком, поди, тайком сокрушается. Жили они душа в душу, и все расстроилось из-за какой-то заочной переписки? Стрелял в белый свет, как в копеечку — попал ты в меня, господи! А у вас тут в Хохляндии бабы с жиру бесятся…
Представляешь, как я вчера ночью металась от ревности, как тигрица в клетке! Хотела на рассвете вызвать на дуэль Тараса Бульбу в юбке, сорвав с супружеской постели, — и только воображаемый кровавый исход охладил мое дрожащее сердце — впутается в женские страсти грозный муж и не избежать нам горы трупов, как в шекспировских трагедиях, тут достаточно пало людей в Архангельской Слободе!
Успокою сердце тем, что поеду смотреть зубров Аскании-Нова.
Гаврош спит грязный, набегался чертенок. Слипаются и мои узкие глаза, валом наваливается отпускной сладкий — украинский сон. Сплю я одна в зале на бывшей кровати твоей сестренки Валентины. Мою-то первую сестренку Очир-Ханду по-русски зовут тоже Валею, на все руки мастерица, неугомонная моя ласточка! А снится мне сестренка всегда ребенком, которую страшно люблю и жалею…
24 сентября 1980. Спокойной ночи тебе, Мелентий!
Алтан Гэрэл
Письмо 42
Здравствуй, Мелентий!
Пишу тебе специальное письмо ко Дню твоего рожденья — к твоим прожитым двадцати семи годам на свете белом, сохрани послание навсегда, кто знает, может, никто и никогда тебе больше такого не напишет??? Но сохрани, хотя великих истин не открою, может, ничем не улучшу твою породу. Федор Михайлович Достоевский писал, что «В человека надо выделаться…» А ты — жертва своего отца, своих родителей, своей убогой среды, сытой салом и водкою, не имел никакого стремления к духовному, возвышенному и героическому, а посвятил свои молодые физические силы и здоровье к телесному самоутверждению среди сельской молодежи, влез в безголовую среду зэков проклятых Лилиана Гнилова, Маримана Котоманова и прочих испорченных людишек, нахватался у них разгульной смелости и широты, чуть ли не сознательно культивировал их «идеалы», изображал, имитировал какого-то супермена, отсидевшего в лагерях за шальную молодость, словом, подсознательно готовил себя к «романтике» тюремной жизни — выделался в преступника! Пил запоем и лупил Стеллу Петровну потому, что надоела тебе семейная жизнь? Добился того, что она, родив двух девочек от тебя, вынуждена была сбежать, после чего вы все тут сплелись, как змеи, в каком-то групповом разврате, в чертополохе свинарников, который ты тоже не вынес… поешь песни о своей небывалой ревности, а тебе, может, заранее тюрьма снилась, как пристань для успокоения! Ты был румяным боровом, пил запоем, даже брюхо чуть не отросло и тебе не жаль было ни чужой, ни своей жизни, не щадил ни мать родную, ни детей, чтобы убить! Боже мой! Какой ужас, что ребенок Алисы Васильчук — мальчик двух лет — буквально умылся кровью сердца своей матери, хотел вытащить нож из груди мертвой, всаженный по рукоять, вымазался весь в крови, плакал, дергал, раскачивал нож и бегал по квартире, слизывал и ел с пальцев кровь матери и захлебывался — а ты после такого жуткого греха хотел спастись на суде распискою Алисы, написанной 1 апреля!!! Как ты мог допустить такое, будучи сам отцом нежных дочерей?! Мелентий, от всего этого я чуть не получила инфаркт, слегла больною. Как же ты думаешь дальше жить, чтобы смыть такую вину??? Твое прошлое и настоящее ужасны, только Иисус Христос, может быть, простил бы всю подлость этого злодеяния. Что же будет с тобою дальше-то? Весь в алиментах, как сито в дырах, сможешь ли выйти со временем на поселение? Видела твоих братьев обоих, сестру твою, едва ли они помнят день твоего рожденья.
Бедная твоя мать по горло ушла в совхозных телят и домашнюю свою живность, сады, огороды, что с пулеметом ее не оторвешь от всего этого, плачет по внучке Аленушке:
— Отобрали мою милую Аленушку, ведь восьмидневную из роддома взяла себе на руки со слезами радости и растила пять лет, а теперь внученька моя ихнего Русланчика нянчит и по бабке плачет.
Уже неделю она собирает-колдует тебе небывалую посылку, то-се, то-се, все хлопочет да все некогда отправить. Тут всем некогда, некогда написать тебе письмо, а сами пьют, гуляют, жрут, болтают. Ворюги, как и везде, все тащат из совхоза, зажрались страшно, ходят и страдают одышкою от ожирения, повсюду дома сторожат злые цепные псы, кусающие свой собственный хвост от блох. У кого мозги заплыли жиром, у кого «разрушение печени на почве алкоголя»…
Как я слегла от расстройства, а Нелька-Гавроша стащила мой лак с блестками — намазала себе все ногти на руках и ногах, намазала свои тапочки и ногти немому придурку Витьке и выбросила пустой флакон в сад! Твой брат Владимир Неллечку жутко избаловал, тут ее запустили совсем. Мать ее Стелла там в Липецкой области у себя моет бидоны на ферме, а муж — Безкара-вайный пасет коров.
О, сколько цветов зла ты здесь посеял! Если не выкорчевать корни — может разрастись зловонный свинарник до Архангела… И я чувствую себя пустым флаконом из-под блесток, брошенным для наполнения, а брат твой Владимир, который приехал из Каховки, чтобы увидеть меня, говорит, будто видел меня во сне: «В белой шубке, в белом платке!»
— Ну, какой белоснежный сон, можно подумать, что я — Снегурочка! — отвечала я, орудуя страшно мухобойкою. — Пока рука моя не оторвется, сколько тысяч черных жирных откормленных мух я перебью? А?
Мелентий, ты, может, представляешь, как мантулит твоя мать с пяти утра до десяти вечера, что ей не до мух поганых, а браток твой Юрка, которого называют Магаем, как приехал, все рыбачит.
Вот сутки шли страшные дожди с ветрами, так что я затопила печь в зале, чтобы просушить хату, а твоя дочурка-Гаврош нарисовала картинку «Пловцы, под ливнем». Она дарит пловцов папе на День рождения, смотри, как затопило село и детишки плывут по улице Урицкого! Ну и Гаврош! Я расцеловала ее вечногрязное лицо. А я решила такою правдою довести тебя до белого каления, устроить тебе памятный День двадцатисемилетия в жизни — смотри, не взорвись вместе с тюрьмою, переживи, как мужик. Ну, что тебе пожелать необычного? Пусть татуировки твои слижет бешеная собака! Уж не заложить ли вслед за Адрианом Леверкюном душу дьяволу?! Но мне кажется, что еще до рожденья душа моя была уже заложена, вырастут все четыре зуба мудрости и я узнаю — чему же такому бессмертному она отдана?!
Следовало тебе, Мелентий, отвесить двадцать семь пощечин самых увесистых в этот день, но не достать тебя господнею десницею, но остаюсь с тобою мысленно.
27 сентября 1980 года. Алтан Гэрэл из Архангельской Слободы лютует, Неллечка тебя целует.
Письмо 43
Вечное мое клеймо
Здравствуй, лютая Алтан Гэрэл!
От последних твоих писем я закипаю, как котел, едва не взрываюсь и спасаюсь тем, что вновь и вновь перечитываю «Любовь к жизни» Джека Лондона, которую друзья заранее подарили мне ко Дню рожденья. Алтан Гэрэл, я думал, что будешь отдыхать в отпуске на молоке и фруктах, спать, читать и наслаждаться югом Украины, а не заниматься новым расследованием моего преступления с помощью моих домочадцев, чтобы наносить мне удары за ударами прямо в израненное сердце ко Дню рожденья! Боже мой! Мне и в голову не приходило скрывать от тебя все подробности своего преступления, но не мог же сразу до самой мизерной мелочушки рассказать все, выложить подноготную души до крохи, а ты сама смогла бы? Меня всего трясет, мысли путаются, на письма подобного рода не приходилось еще отвечать, нужны крепкие, нерасшатанные нервы, да на бумаге казенной немыслимо все изложить, тем более если при встрече мы обошли эти кровавые подробности, но письма, может, удобны тем, что, не сбиваясь, можно выразить самое главное. Видимо, ты нахваталась разных верхушек о преступлениях и наказаниях Достоевского, Льва Шейнина, но пойми, когда все это было? В какие годы? А сейчас завершается 1980-й год, хочешь раскусить свое время — посиди хоть год в тюрьме, чтобы развился дальше твой философский пыл, не примыкая к бездарному большинству, чтобы говорить от имени людей, ненавидящих и презирающих нас. Всего месяц назад ты называла нас «спартанцами», говорила, что во мне «нет ни полкапли эксплуататорского жира» и даже от удовольствия щипала мне ребра, так тебе противны были буржуи. И что же? Ведь суд давно выдал приговор— меня не расстреляли при всем желании родных Алисы Васильчук, а они, родители — военные, а моя матушка хотела, наоборот, смягчить приговор, но изменить его равносильно тому, как заставить реку течь обратно, сколь велики хлопоты и затраты пересуда, тем более что у родных уголовника нет ни сил, ни здоровья, ни права, ни доверия, ни состояния, ни духа… кроме того, еще бывают случаи, что после пересуда добавляют срок, так что «гроб — дорога!» до срока моего освобождения 1 апреля 1989 года: будут бить золотые колокола, отзвенит золотой звон! А до него на поселении или в тюрьме пахать, мантулить, угробляться за полкопейки, во-первых, высчитывают 20 % зарплаты государству нашему благородному, во-вторых, 33 % пойдут на алименты детям любимым и родным, а теперь посуди сама, сколько же я получу на руки? Ведь я не на заработках, нас посылают на самые малооплачиваемые работы, куда и дебилы не позарятся. Так что не больше сорока рублей в месяц, а мне надо жрать, одеваться и обуваться, чтобы вкалывать, как вол, учиться в ПТУ, да еще заниматься самообразованием, когда желудок воет, сосет голод и нет сил порою идти в библиотеку, чтобы просить, клянчить, искать нужные книги, ноет все тело, гудят ноги, трясутся руки…