— У нас в общежитии койко-место всего два рубля восемьдесят копеек за месяц! — отвечала я. Представь такую взаимную классовую любовь и симпатию друг к другу. Сначала назначил желтый олететрин в капсулах, а теперь лечусь кашею манною и лапшою до завтра.
Представь, как тараканы обезумели от обжорства завмагов и врачей — среди бела дня бегают по постели и забираются в карманы халатов, так могут ночью тараканы забраться к ним в жирные рты, правда, храпят они немилосердно, эти туши по два центнера весом, что наша 601 палата вся сотрясается по ночам, уши закладываю ватою, завязываюсь, увязываюсь платком, все равно не могу заснуть допоздна, пока не обессилеваю.
Я в больничной библиотеке откопала Дневники Эжена Делакруа в двух томах, и даже в чтении мне не повезло, не успела дочитать, чтобы подписать обходной, вынуждена сегодня сдать их, и чтобы украсить это неудачное письмо, выписываю для тебя чудеса гениальной мысли Эжена Делакруа, которому повезло родиться украдкою от самого Талейрана!
8 октября 1822 года Делакруа пишет для нас: «Когда открываешь в себе какую-нибудь слабость, то вместо того, чтобы таить ее, брось лицедейство и увертки, исправляйся! О, если бы душе приходилось бороться только с телом! Но у нее самой есть дурные склонности, и надо, чтобы одна ее часть, самая нежная, но и самая божественная, без устали сражалась с другой. Все телесные страсти низки. Но низкие страсти души— это настоящий рок; таковы зависть и т. п. Подлость так отвратительна потому, что коренится и в душе и в теле».
«Всегда помнить о том, что природа человека способна перенести любое положение и даже извлечь из него известное преимущество…»
«Я пишу не саблю, а ее блеск»,
Говорят, что простому советскому больному летом не сунуться в Звенигородскую больницу, 45-я больница превращается в рай для загара каких-то «французов», которые наслаждаются целебною кустотерапией в хлебных полях.
Какою саблею волшебной дорогу к правде проложить? Пусть Дьявол с Богом соединятся и скуют совместно саблю века.
Хочу я по-рыцарски сразиться насмерть с гениальными тараканьёнами в темноте, искрошить этих мякотных, яйценосных крылатых вездесущих насекомых с благородным хлебным блеском! Был случай — у одного чабана тараканы забили вентилятор холодильника и остановили его, у кого-то напились чернил, бегали синими, но не отравились. Говорят, что в ядерной войне выживут только тараканы, да и то ненадолго, ведь некому будет их кормить и поить… Надо бы неистребимых тараканов запускать на Марс и Венеру для обживания этих планет.
После гимна тараканам тебе же, друг Мелентий, дарю роковой блеск кухонного ножа, повисший в воздухе навеки.
10 февраля 1981 года. Алтан Гэрэл
До свиданья, место Поречье Одинцовского района Московской области! Как снега вокруг оплеваны…
Плевок лоснится и летит,
Как осколок солнца самого!
Письмо 55
Золотая моя Алтан Гэрэл!
Писал же я тебе 2 и 4 марта, поздравил с женским праздником, как всегда старательно-тщательно выводил каждую буковку, каждую точку-запятую, словно орнамент. Последнее письмо отправил 9 марта — в День рожденья Тараса Шевченко и Юрия Гагарина. Но почему мои письма не доходят до тебя?! О чем страшном я мог написать, что мои письма о любви исчезают с ли* ца земли? Может, кто-то велеумный запирает их в сейф или жгет? Меня дважды вычеркнули из праздничных списков на поощрение и нарушения мои не перекрыты.
22 марта, в воскресенье, наш начальник отряда — Одноминутко вызвал меня на беседу и отрезал, как самодур:
— Заявление твое на поселение пролежит до тех пор, пока не заработаешь тринадцать поощрений. Понял, Мелека?
Что я мог ответить? Спросить, почему именно тринадцать надо? А сейчас подумай, каким же образом мне заработать эту чертову дюжину, если я до этого весь выкладывался на работе? Третий год вкалываю на стройке, а некоторые выблядки числятся в нашей бригаде считанные месяцы, а их уже обласкивают, подкармливают дополнительными посылками, длительными свиданками, благодарностями и т. д., а меня, как последнего тунеядца, вычеркивают. Продажные менты ловко подтягивают тех, чьи состоятельные родственники задаривают падло, везут подарки вагонами. Я же не способен обивать пороги администрации, у меня ноги корявые, спотыкаюсь о ковры. А где искать справедливость? Я решил написать весь беспредел подлой тюрьмы в «Комсомолку», в их рубрику: «НЕТ ПОТЕРЯННЫХ СУДЕБ». Мы жадно перечитываем и горячо обсуждаем эти материалы, сначала даже удивлялись тому, что на всю страну, значит, на весь мир печатаются отрывки писем зэков. Мы соберем подписи, чтобы обратить внимание людей на нашу беломраморную тюрьму, на наши нефритовые лица, пусть разберутся, чем блещем среди других. Воздушные замки невесомы, только обломки их тяжело обрушатся на наши бритые головы…
До 1953 года, как раз до моего рожденья или до 1957 года? суд выносил приговоры до двадцати пяти лет, благо — у меня срок вдвое меньше, не дали и пятнадцати лет. Ты помнишь белого, как мел, человека, который мучается пятнадцатый год, ты тогда как-то сжалась: «Ой-ой, как сама смерть бродит». А если я от звонка до звонка до 1 апреля 1989 года протяну, краше смерти не стану. В фильме «Калина красная» один черненький, как уголек, зэк поет со сверлильною тоскою, мне кажется, что в зоне его откопали и сняли. За долгие годы неволи одни чернеют, как уголь, другие белеют, как мел, третьи зеленеют, как изумрудные поганые мухи. Однако мне надо остановиться, а то я тебе отравлю отпуск. Прости меня, что не смог сдержаться и превратил тебя в предохранительный клапан адского котла…
Тебе, как царице духа,
Несу одной все беды ада!
Но я не увяз по горло в сплошных бедах. Нет и нет! Ты слышишь мой голос? С тобою мой голос восходит на Машук. Перечитывал «Мцыри», хотелось плакать, может, и плакал…
Алтан Гэрэл, я выучил «БЛАГОДАРНОСТЬ» Лермонтова, чтобы «Недолго я еще благодарил».
«Гений страшен для людей», — писала ты о судьбе Лермонтова.
Убийца ужасен для людей, втройне ужасен он для детей…
М. Мелека
Письмо 56
Золотой луч души моей, здравствуй!
25 марта, среда. Вчера излил ливнем на тебя страшные грозы сердца своего. Бедная ты моя. Сегодня остыл, решил смягчить это горькое письмо, тем более — ты не получила мое поздравление с 8 Марта: всю мою мучительную любовь к тебе я выразил на открытке стихами индийского поэта Назрула Ислама:
Переписывая, я выучил стих Назрула «Безымянная».
Да, телеграмму из Пятигорска я получил, только индекс твоего адреса не разобрать, пишут в спешке, что сами не поймут. Вышли календарик за 1981 год.
Счастливого тебе отпуска! Всего пятигорского желаю, не зная сам, что там.
Привет с Печорского Севера курортникам Пятигорска!
Сегодня 27 марта, пятница, сдача экзаменов. Рад сообщить, что госэкзамен выдержал на отлично, не подвел преподавателей, могу вздохнуть облегченно. Сдавал вторым по счету, из всей группы на отлично сдали всего трое. Не только мне нужны знания, тюрьме тоже нужны отличники. Веду бухгалтерский учет писем, регистрирую число получения и отправления своих писем, ты тоже считай, тогда мы узнаем, сколько писем пропало из цензурного воза.
Читала ли ты повесть «ТАК ЭТО БЫЛО» Валентины Елисеевой? Зэки зачитываются этою былью в «Новом мире» № 6 за 1977 год. Но боже мой! Семь лет они переписывались, прежде чем соединиться навсегда! Что же будет с нами? Ответь, Алтан Гэрэл.
Еще один день неволи: 30 марта 1981 года, вторник, запомнится тем, что по поводу письма матери 26 съезду КПСС о помиловании, вызвал к себе Одноминутко и известил, что пришел запрос из Москвы на меня. Я написал прошение о помиловании и отдал ему. Он дал прочитать характеристику, написали с замполитом черную клевету на меня. С такою бумагою из этой тюрьмы меня выпустят только на расстрел. Вот так. «ПРЕЖДЕВРЕМЕННО». Все преждевременно. Сердце мое разрывается. Что же со мною будет дальше?
По радио иногда слышу о лечебницах Пятигорска и рад этому, что ты хоть впервые отдыхаешь, лечишься, принимаешь ванны, пьешь бесплатно целебные воды. Мы не будем преждевременно падать духом, будем терпеть и бороться. Мелентий
Черные змеи поползли по сугробам
1 апреля 1981 года. Ровно четыре года прошло, как безобразный, пьяный, тупой, подлый, клокочущий низкими страстями, безумной ревностью некий мерзавец Мелека Мелентий убил заблудшую в жизни женщину. С отвращением и ненавистью смотрю на себя со стороны на упитанного пьяного борова, занесшего кухонный нож над сердцем Алисы… Испортил жизнь людям в четырех семьях, довел мать до инфарктов.