В старину грязное белье стирать в Байкале запрещалось,
Чтобы можно было пить и пить
Аршан души, небесный дар природы.
Кажется, и в Москве наступит полярная ночь
И гибнут люди на лету неведомою смертью.
Едва стою босою в ребристом сугробе до колен,
Как дует бурей лютый космос-океан!
Глазам не верю. О, зрение, сгинь само!
Зачем же выползли змеи на грязный снег?!
Взыгрался яд в азарте и взорвался в головах,
Текут разливы мозга по извилинам хвоста?
Извивы змей грознее молнии блистают,
Ползают черные змеи по исслеженным сугробам,
Узоры чудные зияют проказою зловещей —
Чумазая заря съежилась от алых ран!
Искры зла слезами точат нам глаза.
— О, твари мудрые, куда ползете?
— Искупались вдоволь под зимними дождями,
Ползем мы на плаху из земного ада,
Что сотворили вы — люди — гении-палачи!
Воззвание зимних змей на плахе изо льда
И страшное зачатие облезлых и безумных
Вызвал звездопад, неведомый земле.
У мангустов полезных, у затравленных зверей
Зубы злые выпали навеки,
И дохнут бедные с голоду, визжа и воя.
Гены змеиного яда, чиркнув, вьются
И тают в кудели ползущих лиловых туманов,
Пронзая глаза обжорам-телезрителям,
Люди слепнут и глохнут от инкубаторных истин,
А меня угнетают власти свинарников
Пожизненной казнью языка топором иль пилою на плахе.
Молот и серп я вижу в крови, в крови наковальню,
Меня угнетает все человечество!..
А как нам выжить, изгоям черной кости?
Мелентий, брось казанок! Гибло дело…
Пусть не дрогнет сердце львицы,
Да не вылезут глаза из глазниц!
Будем пить змей живьем, как родник,
Последний кубок разума поднимем, мой друг!
Я пью змей клубок, кубок яда!
В ознобе звезды меркнут и сыпятся из глаз…
Пронзает насквозь какой-то зуб железный,
Стреляет иглами, ломаясь в миллион.
Огнем-зубами скребут змеи изнутри,
Вот-вот изорвут мне чрево на куски!
Так я — босая беременна навеки,
А родов нет лет до сорока семи…
Но как твердеют пятки на ходу, дико подрастаю —
Из железных мозолей моих
Вырастают золотые копыта!
Зажигаем свечу мы из слез —
Завещание великомучеников-змей.
В високосный век всемирного уродства
Я высшим бескорыстием дышала и жила,
Служила людям сутью всей свободы.
Неужели все — герои, люди-боги-звери —
Погибнем, в жестоких муках корчась,
От избытка глупой пыли роковой?!
Но больше всех жаль мне снежного человека,
Брата, бредущего в высях босиком…
АЛТАН ГЭРЭЛ
ЭПИГРАММА
на проститутку № 1 — мировую печать, которая поднимает небывалый вой против ущемления священных прав миллиардеров.
В страстных родах правды-Лжи
Разорвался пенный рот.
Алым пламенем горя,
Переплавился язык!
Раздаются вопли, визги,
Будто режут всех свиней.
Гуманоиды в небесах
Услыхали о «правах»!..
Я в своих сапогах-говнодавах
Выйду на тебя, Мировая печать,
Чтобы плюнуть в продажные очи —
Владыке умов и вращения Земли!
Если привяжутся ко мне товарищи Пришельцы,
— Мировая печать? Что за еда? —
Отвечу с полынной горечью во рту:
— Это ежедневный бокал цикуты
в нашем земном гадюшнике!
Из тьмы веков пришла я в «Просвещение»[24],
Чтоб сражаться за каждый луч солнца над головою.
Природа не одарила меня слухом к симфонии крепостного права. Степь вскормила меня гордым полетом орлов в счастливой небесной синеве. Смертельно тоскую по земле своей пуповинной!
Там в благостном ясном небе мои степные орлы взлетают выше вертолетов, споря духом с железными стрекозами.
Орел и орлица сажают птенцов на спины, поднимаются к солнцу на вершину самой рискованной выси над всеми животрепещущими крыльями и кувыркаются — кидая орлят — затем падают камнями, ловя их на лету! Так орлята парят, кружатся в привольной коронной вышине, в гибельном восторге учатся летать.
Вот что высшее благо! И если в мире осталось Богополье — оно там, где могучие корни гордых орлов.
Эх, орел-баба, пора домой лететь!
С
Т
Р
Е
Л
О
Ю
Письмо 77
написанное 7 октября 1988 года,
в пятницу на рассвете
Как простился я со сварою тюремною до гроба,
Пил и пью мед свободы допьяна, как родник!
Но нет нигде желанного покоя,
Как странен мир — словно разуто сердце…
Я весь в крови, и нет опоры в мире,
С головою белою, как снег, мать моя рыдает!
Тебя шершавыми руками отшлифую
Мадонною Будды беломраморною,
Чтоб к ногам твоим головою прислоняться,
Я доверял тебе больше, чем себе!
А должен жить с дочерьми и с женою,
Вернулся к ней после адских мук, ошибок
Через тринадцать лет разлуки новым мужем,
Дочери милые соединили отца и магь.
Ты знаешь, где-то сын жертвы подрастает,
Некий парень Павел Васильчук
Без матери, без отца кем он станет?
Ведь когда-то я должен парня разыскать,
Иначе струсил и сам себе не мил…
Вот кто может грех мне отпустить.
О, сколько бился лбом об стальные стены,
Чтоб выйти на роковую встречу с ним!..
Да, я вновь в крови горячей и живой,
Кровь из сердца жертвы хлещет в пузырях,
Глаза, лицо и руки нечем утереть!
Ужас смертного вскрика колет сердце током,
И весь в крови малец кричит над трупом!
И страшно мне дожить остаток жизни грешной,
Нынче в дробь стучат железные зубы,
А иглы в сердце вонзаются насквозь.
Чем унять не дрожь в паху, а дрожь костей?!
О, почему с занесенным ввысь ножом
Гром небесный не сразил меня на месте том?!
(Здесь с жалобным писком сломалось золотое перо Мелентия Мелеки, и оборвалось его последнее письмо, написанное кровью сердца.)
АНТИЭПИЛОГ
Так «на воле» Мелентий получил первый инфаркт от свободы и выбора.
Вместо волшебного эпилога оставляю с молитвою моего героя в надежных руках любящих его родных — матери, жены Стеллы, сестры, братьев и милых дочерей.
Я не хочу опережать судьбу грешника-страдальца во времени, забегая вперед ради удачного и счастливого конца романа.
Да и что я могу предсказать о чужой судьбине, когда своя судьба высшая тайна и загадка…
Последний эпилог
ПРИГОВОР ИМЕНЕМ СЕРДЦА
Между двумя чудовищными землетрясениями 1988 и 1989 годов Алтан Гэрэл получила телеграмму из неизвестного городка Боровска:
ПРИЕДУ ВСТРЕЧАТЬ СТАРЫЙ НОВЫЙ ГОД И ДЕНЬ ТВОЕГО РОЖДЕНИЯ
МЕЛЕНТИЙ МЕЛЕКА
Взволнованная Алтан Гэрэл напрасно искала Боровск на карте Украины, Урала и Коми — республики бесконвойников…
Тогда она в новенькой синей шерстяной юбке в красно-белую полоску, застегивающейся на запах и гордою этикеткою на правом бедре ТАЛЛИН-80, сшитой к Олимпиаде, ездила к Мелентию в зону.
Отбурлили, утекли восемь лет. Алтан Гэрэл хлопотала дома в той же, множество раз залатанной и подшитой, но поразительно прочной домашней юбке с покореженными шестью красными пуговицами, напоминавшими те самые кораллы ее детства…
Она вспомнила, как посадила два огромных, как тарелки, жирных пятна на шикарную юбку, таская в чем придется жареные хариусы Мелентию из гостиницы. Однажды, когда отчаянно сигналила присланная машина, Глеб Тягай завернул горячие хариусы в бумагу, Алтан Гэрэл в спешке сунула их в авоську, а в кабине положила харчи на колени, и весь жир хариусов вытек по дороге на сногсшибательную юбку.
А как вкусно шкварчали и шипели румяные жирные хариусы на сковороде, аж слюнки текли… Поди, ни в одном ресторане так не пеклись, так не старались для невесты уголовника, как «метрдотель» Глеб Тягай! Ах, как трещали и хрустели тогда хариусы!..
«Боже, в каком экстазе я жила тогда с Мелентием, если не замечала горячий жир, льющийся на колени? И в этой теперь насквозь задрипанной юбке встречаю его», — со странным удовлетворением думала она, ничуть не желая переодеваться.
За восемь лет жизни лились ливни с градом, кислотные дожди, ядопады, лилось и капало многое на добропрочную материю, все, кроме птичьего молока…
На олимпийской юбке Алтан Гэрэл зашила красными вышивками-крапинками сорок девять дыр! Эта юбка словно знамя ее человеческой и женской жизни за гнетущие годы, и она подыскала полированное древко сломавшейся швабры…
И когда душа ее более всего терялась в гнетущих догадках о судьбе Мелентия, вдруг раздался оглушительный, ржавый, бьющий током по обнаженным нервам, идиотский, чудовищный звонок, который Алтан Гэрэл собиралась заменить на более благородный уже пять лет… Она соскочила, как ошпаренная.
вернуться
Издательство «Просвещение» считаю самым реакционным в стране. (Героиня повести, Алтан Гэрэл)