Гигантская жаба боролась в душе купца с не уступающей ей в размерах жаждой наживы. Последняя явно брала верх над земноводным. – А сколько их у тебя? – все выспрашивал народный заседатель. – Тыщи три наберется, – растоптав окурок кирзовым сапогом, хриплым голосом пробасил бородатый мужик. – Ладно, возьму все, – Виктор Андреевич посчитал, что он все равно даже при такой цене останется в хорошем «наваре». Отдав почти пять тысяч рублей, довольный, он забрал две сумки и, вспомнив любимую пословицу: «своя ноша не тянет», расположился у прилавка, в ожидании оптового покупателя. Время тянулось медленно.
Он не пришел.
И долго не хотелось верить в то, что его обманули.
Последняя надежда на упавшие с неба деньги испарилась вместе с настоятельной просьбой охранника освободить прилавок:
– Рынок закрывается, дядя. Понурив голову, с трудом передвигая ватные ноги, горе-продавец почти волочил по земле две сумки купленного втридорога товара, и, казалось, само его сердце чувствовало легкость осиротевшего от купюр бумажника. Зло было наказано. Альберт Клейст остался доволен и уже точно знал, кто будет следующей жертвой.
В общем, Алик так бы и промышлял по мелочам, если бы не устроился экспедитором на красноленинский мясокомбинат, а в неурочное время не занимался бы со мной антиквариатом.
Глава 3
«Hard day's night»[2]
Ленка не обманула. Ключ от седьмой квартиры лежал в почтовом ящике. Он легко вонзился в стальное сердце замка и провернулся дважды. Дверь противно скрипнула, будто куском пенопласта провели по стеклу, и от этого предательского звука я невольно вздрогнул.
Войдя в комнату через небольшой коридор, мы с Аликом остолбенели. Казалось, что машина времени перенесла нас лет на восемьдесят назад, во времена разудалых купцов и надменных присяжных поверенных.
Здесь всё было не так, как в наших квартирах. Даже запах стоял какой-то особенный, благородный. Так обычно пахнет в библиотеках и музеях. Хозяин комнаты, очевидно, скупал на блошиных рынках всё, что относилось ко времени позднего Чехова.
В книжном шкафу мне попалась на глаза фотографическая карточка. На ней был запечатлён уже немолодой казачий генерал с открытым и мужественным лицом. Ведомый неясным желанием, я открыл стеклянную дверцу, взял фотографию и прочёл на обороте: «Ст. сов. М. Н. Воротынцеву на добрую память 17.11.19 г.». «Так, фамилия Деда Воротынцев – мысленно рассудил я. – Только странно: старик умер в 95 лет, сейчас 1994, следовательно, он родился в 1899 году. Стало быть, в 1919 ему было всего двадцать лет, и статским советником он никак не мог быть… Тогда как всё это понимать?».
Все четыре стены были увешаны картинами разных размеров. Особенно меня поразила одна, написанная маслом. Я стоял перед ней как завороженный. На тёмной поверхности холста была изображена открытая, примерно посередине, книга. На её страницах лежали забытые кем-то золотые карманные часы с длинной, свисающей вниз цепочкой. Догорающая свеча в бронзовом подсвечнике бросала тусклый свет на фолиант. Из толстого среза страниц выглядывало оставленное, ещё в самом начале, ляссé. «Так и наша жизнь, – подумал я. – Прожив её, успеваем узнать, в лучшем случае, половину того, что могли бы. А всё потому, что бездарно и расточительно тратим отпущенное судьбой время».
– Вот это стол, Валера, смотри! – воскликнул Алик.
Да, письменный стол был, действительно, уникален. Рабочая поверхность, обтянутая зелёной материей, так и располагала к тому, чтобы за ним работать. Справа стояла лампа с зелёным абажуром. Слева – пресс-папье с бронзовой ручкой, письменный прибор с двумя чернильницами и подставкой для перьевых ручек. Таковых я насчитал целых четыре. Тут же – спиртовая свеча с вставленным в специальное приспособление коробком спичек и костяной нож для разрезания книг в виде меча в ножнах.
2
Hard day's night – (англ.) вечер трудного дня, так называлась одна из песен группы «Битлз» (прим. авт.).