– Я просто хочу освободиться. Я понял, что всё, что делаю, делаю как компенсацию. Многое мне не нужно. Но я или даю себе поблажки, «конфету», или, наоборот, выворачиваю себя наизнанку, чтобы заработать «конфету». И так во всём. А я хочу жить нормально. Без приставки «пере-». Её было в моей жизни слишком много.
– Значит, тебе нужно углубиться в эту боль, силу её увидеть, но ты выставил жёсткую границу, дальше которой не можешь продвинуться. Надо, чтобы всем своим количеством боль открылась тебе. Когда ты увидишь, сколько её, у тебя изменится к ней отношение. Сейчас ты относишься к боли по старому шаблону – ты привык знать, что она больше тебя. Что она такая сильная, что её надо бояться и дальше не идти. Страх того, что тебе снова сделают больно, заставляет тебя сразу сдаться. У тебя есть установка — боль больше меня и дольше меня. Тебе кажется, что она будет длиться вечно. Будто она неизлечимая, а ты временный. На самом деле, наоборот. Боль надо не облегчать, не закрывать, а усиливать, вызвать её любым способом и увидеть её глаза в глаза.
– Не получается. Я пробовал её вызвать, в практиках пробовал. И ничего...
– Если ничего, может, её и нет?
– Нет, есть. Я знаю. Это как больной зуб, он разрушился, нахлебаешься анальгетиков, но всё равно чувствуешь – с зубом фигня. Мешает. Она точно есть.
– Тогда давай рассматривать.
– Как?
– Скажи, от чего тебе больно и хреново?
– Хреново? Много от чего.
– Мне тоже. Это бывает со всеми. Это часть жизни.
– Но я думал, что есть освобождение от этого, я хочу радость чувствовать настоящую. Не выходит. С этим я и хотел разобраться. Я не привык отступать, сдаваться... Я хочу...
– Хм, ты опять убегаешь от вопроса, а надо рассмотреть. Вглядеться. Так от чего тебе хреново?
Я ускорил шаг, сердце забилось быстрее, ладони увлажнились, в желудок упал холодный ком. Возникло ощущение, что за мной гонится стая собак. Захотелось куда-нибудь деться, хоть из тела выпрыгнуть.
Мастер смотрел на меня. Прямо и непреклонно. Глаза такие, словно уже знает. Я вспомнил: Вован говорил, что Мастер слышит мысли или ловит эмоции, в общем, считывает тех, кто рядом, как сканер. Выходит, он уже и так всё знает? Но требует, чтобы я сказал вслух.
Несколько шагов на колебания и резюме: я сам напросился. Надо отвечать. Я ведь не слабак. И я выдавил из себя:
– Я слишком закрыт. Я закрываюсь от людей. Ещё больше от женщин. Но мне не хватает нормального общения. Я его хочу. И при этом боюсь довериться кому-то, всё всегда усложняю или сразу ставлю точку в отношениях. Хотя на самом деле очень хочется простоты. Только с этим тоже всё плохо, – усмехнулся я. – Пытаюсь быть простым, но потом чувствую себя ещё хреновее, словно я намазан маргарином или воском. Как фигура в музее Мадам Тюссо. Я чувствую себя ненастоящим. В отношениях.
– Всегда?
– Почти... – В голове мелькнуло: я вру, совсем недавно что-то во мне изменилось, но старая привычка говорить и думать о том, что я восковой иностранец для всех, заставила произнести эти слова вслух. Мало ли, что мне показалось с ней?
Я зашагал ещё быстрее, словно убегая от себя, но всё равно сказал:
– В общем, я делаю много чего, чтобы не чувствовать себя плохо. Но всё равно чувствую. Работа — это спасение. Я трудоголик. Однако недавно я понял, что с помощью работы я тоже закрываюсь. Лезу на рожон, как адреналиновый наркоман. Это заставляет ненадолго чувствовать себя настоящим. А боль? Не уверен, что точно могу её идентифицировать...
Мы с Мастером так разогнались, что не заметили, как перепрыгнули через узкий провал и принялись штурмовать тропинку в белых камнях.
– Боль одна — отвержение. Вместо неё существует желание одного — принятия, – сказал Мастер. – Надо исследовать боль во время конфликта, когда припекает. Чувствуешь себя хреново? Обвиняешь себя за слабость? Вот она — боль. И не нужны гвозди вместо матраса. Необходимо только внимание и умение осознать. Тебя унизили, а ты не отстоял своё достоинство. Это снова и снова заставляет тебя буксовать. Вот тебе и ключ. Когда твоя очередная слабость проявится в каком-нибудь конфликте или ситуации, остановись и посмотри: в чём она. Если ты сильный, конфликт тебя не заденет. Если слабый, не закрывайся, ныряй. Это нормально, иногда быть слабым. Ты никому не обещал быть Бэтменом. Это жизнь, а не комиксы Марвел.
Во мне поднялось возмущение. Кулаки сжались сами собой.
– Я не слабак.
– Ладно. Так на сколько тебя отвергли и на сколько тебя унизили? И сколько ты отвергал и унижал? Сколько там накопилось: тридцать килограммов или пять?
Я замешкался.
– Н-не знаю...
– Почувствуй.
Я сосредоточился. Снова стало трудно дышать, словно меня одолела паническая атака.
– Дыши ртом, – подсказал Мастер.
В груди сдавило, заклокотало что-то. Я открыл рот и вдохнул.
– Так сколько в тебе боли? – повторил Мастер. – Пока не взглянешь прямо, не разберёшься.
Чёрт, и ведь он прав! Интуиция и внутреннее чувство, подсказывающие это, не уменьшали запредельного волнения. Я слышал, как кровь бьёт будто из брандспойта по ушам. Ещё десять шагов вверх, подтянулся, опершись на корягу, вылез на ровное плато. Мастер тоже. Молчал и шёл рядом со мной. Не подгонял ине заставлял отвечать, но я знал, что не убежать.
– Много. Килограммов на сто.
Он взглянул на меня с прищуром.
– Вряд ли ты столько весишь сам. А точнее?
– Меня унизила мать, – выдавил я, наконец. – Мне было десять. Я... я... – Чёрт, трудно как! Я громко выдохнул, закашлялся. Собрался с силами и всё-такипродолжил. – Я застал её с любовником. Голыми. В родительской спальне. Вбежал и застыл, увидев, что они делают. Это было отвратительно. И звуки, и всё... Я испугался и... если уж совсем по-честному, возбудился. Не знаю, почему возбудился. Но испугался больше. Меня будто оглушили. Я швырнул в мужика, который лез к маме, подушку с пола и закричал, что позову папу. Только мать взбесилась. Вскочила, набросила халат и схватила меня за руку. Увидела, что у меня стоит, и ударила меня ну... по шортам. Понятно где... Обозвала. Я расплакался. Было очень больно. Потом я стал вырываться и повторял, чторасскажу отцу. Любовник матери, грязный какой-то, волосатый чужой мужик, схватил меня за другую руку. Я вырвался и столкнул на него мамину любимую вазу. Китайскую, антикварную. А мать меня избила, – говорить было трудно, словнокошки горло подрали, – перед этим голым гадом. Он при этом мерзко смеялся иподначивал, что я слабак и мужчины не плачут. Я хорошо помню тот запах алкоголя – они оба были пьяными. Впрочем, она и до того часто пила. Я до сих пор слышу слова, что я недоносок, что испортил ей жизнь, и что родился по ошибке. Онаназвала меня маленьким извращенцем, решила, что я специально подглядывал. Когда она выместила свою злость на мне, я убежал. И плакал, спрятавшись в папином винном подвале, до конца дня. А потом был скандал. Нет, я-то ничего не сказал. Мать сама призналась отцу, видимо протрезвела и поняла, что лучше самой. Но это я так думаю. Не знаю, что именно произошло после того, как я спрятался. Той ночью мать ушла от отца. Я считал, что из-за меня. Я видел, как отец мается, и от этого было мне было жутко хреново. Я собирался ему рассказать, признаться, но не смог – проще было под землю провалиться. А через год мать с отцом помирились. Только я всё равно видел её потом с тем гадом. В окноресторана, когда шёл с одноклассниками из кино. Один из них сказал мерзость пронеё. Я набил ему морду. Потом его кореша отделали меня сильнее на пустыре. И ржали, продолжая говорить гадости. Мать вечером устроила мне разгон за набитый глаз и испорченный школьный пиджак. Требовала объяснений, я промолчал, и онатоже меня ремнём отходила. Она снова была пьяной. Но я ничего так и не сказал. Я вообще больше толком с матерью не разговаривал. Они с отцом до сих пор вместе. Она по-прежнему гуляет от него и пьёт, жалуется, что жить скучно. Шоппинг и СПА уже обрыдли. Я стараюсь видеть её поменьше. Ненавижу лицемерие, ненавижу слабость, как у отца... И, наверное, поэтому до сих пор ничего серьёзногоу меня не сложилось.