Я моргнула и снова увидела Артёма. Под его горящими глазами легли тёмные круги. Такой бледный! Влажные волосы прилипли ко лбу. По виску стекала капля. Он не выспался. И, кажется, не лжёт, только... Метр между нами уплотнился, ивоздух в нём сгустился, как граница между прошлым и настоящим. И будущим.
Артём протянул ко мне руку.
Я не смогу...
Я убрала свои кисти с колен. Солнечный свет за окном поблек. Может, тучи? И дышать нечем... Душно. Наверное, будет дождь. Зачем кому-то понадобилось включать аргентинское танго? Ненавижу его.
Как под гипнозом я встала со стула и сказала отрешённо:
– Там ужин на втором этаже совместный. Звали. Пора идти...
И пошла, не чувствуя под собой ног, словно их у меня не было. В голове зиялапустота. На месте сердца теперь тоже ничего не было – светлячки умерли, осталась только фантомная боль.
1Имеется в виду популярная песня I will survive (Я выживу).
* * *
Артём
Совместный ужин прошёл, как в тумане. Знакомые Вовы, бывшие москвичи, теперь местные сыроделы, устроили Мастеру и нам заодно настоящую сырную вакханалию. На веранде были сдвинуты столы. На скатертях в красную клетку разложены большие деревянные срезы, заменяющие блюда. На них поленца из козьего сыра по-французски в пепле, кубики белые, желтоватые, усыпанные специями, зелёные и даже красные; дольки, ломтики, подкопчёная соломка икосички, мягкий сыр в крошечных креманках, украшенный базиликом и мятой. Маленькие плошки с мёдом, с вареньем между художественно разложеннымисырами, нарезанные фрукты, усыпанные семечками хлебцы, сухарики, кольцабагета; оливки.
– Ребята постарались для нас, – объявил Вован. – Угощайтесь!
– Всё совершенно бесплатно. Cыры, мёд, варенье мы делаем сами, – рассказывал русый парень, натуральная кровь с молоком, его б на обложку чего-нибудь оздоровом питании.
– Берите вилочки, ножики, мы взяли одноразовые, тут салфеточки, будем рады, если вам понравится, – вторила обступившим столы йогам милая девушка, повзрослевшая «Алёнка» с шоколадной обёртки.
Послышался звук отодвигаемых стульев. Сыроделы сияли счастьем, гармонией и, кажется, со своим любимым делом и крымским воздухом проживут ещё лет сто. Гаечка, стоящая рядом, выглядела выключенной тенью себя. И на контрасте на неё было больно смотреть. Я не нашёл нужных слов... А они вообще есть? Я направился к ней, медленно обходя столы и людей. Не глядя на меня, Эля будтопочувствовала и пошла прочь. Я остановился. Кто-то предложил мне стул. Я сел, следя за ней глазами. Она подошла к Мастеру и без спроса села рядом, оказавшись почти на противоположной стороне длинного стола.
Справа и слева слышалось:
– А можно мне чаю? Вон тот зелёненький передай мне пожалуйста. А ещё вилку можно? Оу, вкусно! Попробуй этот с мёдом. Ну и что, что он перцем посыпан, такой контраст!
Только Гаечка молчала и смотрела в никуда, а я на неё. Мастер положил ей натарелку несколько ломтиков сыра, разломил пополам крупную абрикосу. Гаечкадаже не поблагодарила и не заметила. Тоненькая, трогательная. Мотылёк, которогоя сломал. В сердце ныло. От мысли, что я доставил ей боль, у самого крутило в суставах.
– А как же практики? – спросил отчего-то недовольно Семён. – Мы же не есть сюдаприехали.
– Не ешь, – бросил я. – Валяй в аскезу.
– Ой, а этот сыр воняет! – заявила рыжая Тина. – Он же пропал.
– Это просто сильный сыр, с сильным вкусом. Его надо распробовать, – будтоизвиняясь, сказала «сырная» девушка. – Мы делали его по старинному французскому рецепту. Попробуйте, он раскроется. Первое впечатление не всегдаверно.
– Да нет, чтобы я это в рот положила! – фыркнула Тина. – Ни за что!
Мне стало жаль сыроделов, – они явно расстроились. В отличие от меня и отполовины тут присутствующих сыроделы были счастливы, и кажется, это многих раздражало. Я чувствовал это явственно. В моём сердце творилось невообразимое – оно стало чувствительным, словно уровень сенсибилизации выкрутили наполную, и оно вот-вот взорвётся, обнажённое, неприкрытое ни мясом, ни кожей, нигрудной клеткой. Гаечка по-прежнему отсутствовала... Где она была? В прошлом? В том дне? Или в днях после? Точно не здесь.
– Ты ничего не понимаешь в сырах, очень вкусно, – сказал я Тине и показательновзял кусочек действительно вонючего.
– Есть такой анекдот: «Ой, как вкусно пахнет сыром! – говорит один француз другому. А тот отвечает: – Да нет же, это мои носки», – расхохотался Костя, иостальные подхватили.
А мне смех резал слух, неуместный, дикий сейчас. Он был бы правильным только, если б Гаечка ожила, улыбнулась, залучилась, как прежде. Но её личико былобледным, почти пепельным, и нос заострился страдальчески. И от этого мне былострашно. Может, отойдёт? Нужно время? Мне никто не мог этого сказать. Жаль, чтоона не раскричалась на меня, не высказала всё, что думала! Жаль, что не вмазалапощёчину своей маленькой, сильной ручкой!
«Мастер, – мысленно повторял я. – Ну что же вы, Мастер! Она рядом, скажите что-нибудь, сделайте, чтобы ей стало легче! Умоляю!»
– Иногда под ужасной оболочкой скрыта красота, – заметил Мастер. – Вкуса этотоже касается.
Нет, Гаечка не реагировала даже на Мастера. Я бы сделал что угодно, чтобы онастала счастливее. Попросила бы, сам бы бросился под машину, под поезд, переломал бы себе ноги, сиганул с той скалы. Но, кажется, я перестал для неё существовать. Она скользнула по мне лишь раз взглядом и быстро, словнообжегшись, отвернулась.
«Не уходи, не бросай меня!» – хотелось закричать через весь стол, через всё сырное пиршество. Но даже дыхание застревало у меня в горле.
Вокруг продолжалась жизнь. Ужин, чаепитие. Разговоры о Махадеве и Йоге Васиштхе. Спустя час, Гаечка немного отмерла. Мастер перемолвился с ней парой слов. Возможно, это помогло? Когда ужин закончился, она встала и пошла куда-то. Я направился за ней. Мир сузился до её спины, босых пяточек над шлепанцами, нежных ямок под коленками. До её светлых волос, излучающих грусть. Я шёл молча, боясь сказать и поранить новым словом. Но не мог не идти. Она, прихрамывая, дошла до подсобки, достала громадную лейку.
– Позволь, я...
Я забрал лейку из её рук. Она вновь коснулась меня взглядом и опустила ресницы. Прядь волос падала ей на глаза. Я протянул руку, чтобы поправить, и Гаечка вдруг отшатнулась.
– Не надо! – это был вскрик, словно я ударил её.
– Гаечка... – начал я.
Она, будто защищаясь, подняла перед собой обе ладони.
– Я не могу сейчас! Не надо! – с надрывом повторила она.
– Хорошо-хорошо, прости... – растерялся я. – Я просто цветы полью. Сам. Ты отдохни.
– Я... – она вскинула глаза. И тут же мотнула отрицательно головой, развернулась иушла к служебной лестнице.
Я стоял и смотрел, как она уходит. И больше всего боялся, что навсегда. Нет, нонет, так не может быть! Завтра она проснется, или послезавтра, или после-послезавтра... и увидит, что я люблю её! Я буду носить её на руках, если позволит. Прощение тоже дается тяжело. Но не тяжелее вины.
Словно из другого мира ко мне подскочил Вася и пробасил:
– Шеф, дом бывшего владельца находится в радиусе приёма, я проверил.
– Какого владельца? – не понял я.
– Электронщика. Я зашёл, инспектором представился. Там не кухня у него, арадиорубка – напичкано всем, чем можно. А строительство стоит. Сказал, денег нет, строительство пока заморозили.
– Я понял. Работай дальше, – кивнул я и пошёл набирать воду в лейку.
Говорят, когда цветы любишь, ты их поливаешь, а не рвёшь. Я вдруг заметил, чтоони живые. Вон тот, голубой, похож на Гаечку. Тоже нежный, с надорваннымлепестком. Увидел майского жука, барахтающегося на дорожке на спине, поднял, перевернул и отпустил. Ещё растопчут. Какой-нибудь урод...
И снова мой взгляд коснулся винтовой лестницы. Я буду ждать, Гаечка! Я буду ждать тебя...