Может, бросить всё прямо сейчас, вызвать такси и уехать? Я никому ничего не должна. Женькина мама приедет, деньги перечислю. Йогам всё равно. Артём... Вдалеке он не будет напоминать мне, я забуду, и он тоже... Сердце снова было не согласно, заныло в ответ.
И вдруг в полной темноте раздались шаги: тяжёлые, быстрые. Топ-топ, топ-топ-топ...
Ёж! – поняла я.
Посветила телефоном и увидела мелкое существо посреди каморки, будто из мультика про поиски Медвежонка в тумане. Ёж сжался в клубок и замер, испуганный. Почти так же, как я весь этот вечер. Я выключила фонарь и склонилась к зверьку. Пыхтит, как настоящий. Аккуратно взяла его в руки: не укусит? Впрочем, какая разница? Зато подержу. В ладони впились колючки, не слишком острые, номалоприятные; а кончики пальцев коснулись чего-то мягкого. Что это? Пузико? Боже, приятное, как шелковая подушечка... Ёж не шевелился, видимо ждал своей участи. А я, держа его в руках, вспомнила: я же так хотела быть счастливой! Хотелажить и радоваться, несмотря ни на что! Я почти научилась... Я танцевать хотела, даже если не прямо сейчас. Чувствовать. Творить. Боль в ладонях и в сердце напомнила о себе. И я мысленно гаркнула ей: «Да сколько можно! Надоела!»
– Мастер призывал жить опасно и радостно, понимаешь?! К чёрту воспитание! Подумаешь, нельзя орать на людей! Если я не выскажусь сейчас, у меня ничего не получится! Я просто дальше жить не смогу, хромая на все ноги, душу, сердце, идаже печенки! Меня разрывает, понимаешь?!
О, блин! Я уже начала говорить вслух с ежом. Первая стадия сумасшествия... Прости, ёж!
Я опустила зверька на пол. Шагнула к двери на кухню для бедных. Сейчас я всё ему скажу! Взгляну в глаза, возьмусь за грудки и как скажу! Чтобы знал!
* * *
Я вырвалась из своей каморки в тёмное помещение кухни, испещрённое луннымибликами и тенями от огромных цветов в кадках, и тут же споткнулась о ногу Артёма. Он вскочил, удержал меня от бесславного падения носом в линолеум.
– Эля...
Зачем он сидит в темноте под моими дверями?! И руки холодные... Часы в доме через двор пробили полночь. За окном ухнула птица, трещали заливисто цикады в брачных песнях. Сердце моё бурно колотилось. Я высвободилась, сама колючая, как ёж.
– Ты! – рыкнула я.
– Эля, я не мог заснуть. Я сидел, думал. Я хотел сказать... – начал Артёмстрадальчески.
– Нет, это я хотела сказать! – заявила я громко, едва не искрясь от эмоций, иткнула его пальцем в грудь. – Это я думала, мучилась и поняла, что не могу молчать! Легко говорить «люблю, прости, я хороший», а ты знаешь, через что я прошла?! И как простить после этого?! Знаешь, каково лежать на больничной койке и думать: теперь я инвалид или нет?! И даже врачи не в курсе, останешься ли ты хромой на всю жизнь или повезёт?! Знаешь, как это – лежать в снегу, в грязище этой долбанной, и задыхаться от боли?! Ты только что стояла, у тебя были планы, встреча с подругой в кафе, чтобы обмыть чашкой кофе и пирожным новое пальто. И вдруг тебя сносит с ног ударом, и через мгновение болит ВСЁ? Ни пальто, ни кофе, ни планов! Знаешь, как это, когда выворачивает от тошноты и чёртова вопроса: «Почему со мной?!» Как потом заново учиться ходить?! Опять! Это трындец – второй раз учиться ходить за один хренов год! А ты имеешь понятие, как головаболит после сотрясения мозга на любой долбанный ветер и поганые магнитные бури?! А кости, как у пса под забором, предсказывают дождь за три километра?! Ты знаешь, как они ноют? Да я чувствую себя в двадцать девять лет старой, раздолбанной тележкой, для которой взобраться на эту долбанную гору от моря – офигительный подвиг! Но чёрт, я решила выбраться, я не жаловалась никому! Ноты, ты....
– Эля, прости меня! Гаечка... – чуть не плача, проговорил Артём. – Я хочу искупить и не знаю, как. Я хочу сделать твою жизнь лучше! Скажи, я сделаю всё что угодно.
– Не сделаешь! – крикнула я и снова ткнула ему пальцем в грудь.
Артём отступил. Я шагнула на него. Хотелось его побить, отхлестать, чтобы дошло, чтобы прочувствовал! Я схватила со стола сахарницу и шваркнула об пол. Артёмвздрогнул.
– Ты уже не сделал! – продолжала я громыхать, наступая. – И как мне теперь верить после этого?! Сложно было по-человечески поинтересоваться, чтослучилось с человеком, который попал под колёса тачки твоего долбанного друга?!
– Я спросил.
Я толкнула его снова, закипая от ещё большей ярости.
– Спросил?! И поверил, что человек не пострадал? От наезда на скорости вашегогадского порше, чтоб у него все колеса поотваливались?! Тебе что, пять лет — верить в такое? Ты в машинки играться научился, а ответственность нести – нет?!
– Эля, нет. Всё не так, я...
– Да-да, так! – вопила я, как Горгона в период критических дней. – Это же просто! Так просто! Кивнуть и отмахнуться! А проявить человечность? В глаза, блин, посмотреть? Да нет, куда там! Что для тебя с твоей долбанной миллиардерской верхушки люди! Муравьи? Мухи? Жуки? Как у Цоя — этот лапку сломал, не в счёт? А помрёт, так помрёт?! Пофиг?!
– Нет, Эля! Не пофиг. Я забочусь о людях, – нахмурился Артём. – И не жалею денег, чтобы чужие жизни спасти... По-твоему, я вообще торгаш, барыга, мерзавец? Я хочу, чтобы ты знала, мой фонд...
– Да чихала я на твой фонд! Ненавижу тебя, ненавижу! Это какие-то двойные стандарты: этих спасаем, этих калечим, на этих плюём с Останкинской башни! Как это в тебе уживается? Ты скажи, как?!
Он снова отступил, сглотнув. Я уткнула руки в боки, агрессивная, как бойцовский индюк.
– А ты знаешь, что твой хренов друг и не задумался, чтобы помочь с лечением илидаже просто навестить в больнице и извиниться? Нет, ты не знаешь! Тебе это былоне интересно! А он кому-то дал на лапу, и получилось, что я сама нарушилаправила дорожного движения! Выпрыгнула, ёпта, из-за угла на испуганный Порше Кайен! И он, бедняжка, от шока с управлением не справился. Да-да, не стоит так округлять глаза!
– Этого я не знал, Эля. Это же бред, как это возможно... – он пробормотал, наполненный виной и раскаянием.
Но меня несло дальше на гребне гнева, как Валькирию над трупами. Где-то в голове громыхал Вагнер, во рту было сухо, в груди пусто. Сердце словносвернулось в комок и не хотело высовываться, пока я тут бушую. Но я не собиралась останавливаться.
– А вот возможно! Ты, наверное, тоже кому-то дал взятку, чтобы ГИБДД отстало?! Так что твой фонд тут не при чём! Это только отмазка, чтобы поддерживать положительный образ себя!
– Это не так, Эля...
Забытая на следующем столе чашка разбилась вдребезги об угол цветочной подставки на другом краю комнаты, до которой мы незаметно добрались: я напирая, он – отступая.
– А как?! Ты-то сам ногу ломал когда-нибудь?! А две?! Хочешь попробовать, каковоэто?!
Скрипнула дверь, высунулась Костина голова из номера.
– Эй, ребят, вы чего?
– Уйди!!! – хором рявкнули мы.
Костя исчез в своей комнате. Дверь в номер Лизочки тоже приоткрылась и тут же аккуратно закрылась. Да, у учёных есть мозг. Аэродинамика летящей об стену чашки не входила в Лизочкину сферу интересов. А мне хотелось разбить ещё что-нибудь. Артём смотрел на меня широко открытыми глазами. Облизнул губы.
– Я причинил тебе боль по неосторожности, Эля! Но я не оправдываю себя, главное, что причинил. Я сожалею об этом так, как только можно! Это не прощаетменя, и всё же я люблю тебя! Я на самом деле сожалею...
– Ах, ты сожалеешь! – сузила я глаза. – А как твой язык повернулся меня подозревать, а?! Всё зная, ты спросил у меня о мотиве! Вот она, твоя любовь идоверие! Только логики для бизнесмена – фиг! Да если б я тебе эти спички не показала, ты б до сих пор медитировал под запись! Какой у меня был мотив – выводить себя же на чистую воду? Любовь к мазохизму? Так знай, я ненавижу боль, ненавижу обман и ненавижу всякие интриги!
Лицо Артёма вытянулось. Я сдвинула брови и пошла на него, как бык назамешкавшегося тореадора. Подул сквозняк, в лицо пахнуло мятой, сушившейся набольшой белой тряпке в холле первого этажа. Мы были уже у лестницы. Как незаметно кончилась кухня...