— Ран…, — он пытается возразить.
— Все, Мердер, — металлическим тоном отрезаю я.
— Ваше Высочество, у вас минута, — окликает меня приободрившаяся бортпроводница, показывая рукой на открытый выход.
— Удачи, Адам, — киваю Саадату, и в составе группы сопровождения быстро покидаю салон самолета.
От аэропорта до резиденции кортеж доставляет меня в максимально короткие сроки. За это время я успеваю многое. Получить полный отчет о состоянии Алисии, уволить Нурана Халиба, просмотреть содержимое записей видеокамеры за период визита первой жены отца и сообщить Адаму Саадату, что жизни его дочери ничего не угрожает.
Взлетев по мраморным ступенькам госпиталя, ныряю в длинный стерильный коридор. Охрана практически бежит следом. Заметив у стеклянных широких дверей сестру, устремляюсь туда. Она тоже меня видит, вздрагивает всем телом, понуро опускает плечи. Неловким жестом стирает со щек слезы и, пошатываясь, идет на встречу.
— Я так сожалею, Мир, — снова начинает плакать, цепляясь за полы моего пиджака. — Я не должна была оставлять её одну. Не досмотрела. Прости меня. Все, что я наговорила, это от страха, что случится ужасное. Я никогда столько крови не видела…
— Где? — коротко спрашиваю я, подняв за подбородок бледное отекшее от слез лицо Дайан. — Она показывает взглядом на прозрачные двери реанимационной палаты. — Успокойся, Ди. Ты не виновата, — погладив сестру по щеке, мягко отстраняю в сторону.
— Амиран, туда нельзя. Она еще под наркозом, — Дайан пытается удержать меня за руку.
— Мне можно, — твердо бросаю я и, развернувшись, открываю двери реанимационной. Меня снова кто-то останавливает, преграждая вход в палату.
— Ваше Высочество, посещения до утра запрещены доктором. Госпоже аль-Мактум необходим сон и покой, — дрожащим голосом лепечет молоденькая медсестра. Не знаю, что она рассмотрела на моем лице, но её так трясет, словно Шайтану в глаза взглянула.
— Мне лучше знать, что необходимо моей жене, — взбешено шиплю сквозь зубы.
— Без разрешения врач… — запинаясь, отчаянная пигалица пытается возражать.
— Без моего разрешения этот госпиталь бы здесь не стоял, — затыкаю её грозным рыком.
— Хотя бы халат наденьте, — она протягивает мне белую тряпку. — И бахилы, — последнее шепотом.
В палате стоит специфический больничный запах. Он первым врывается в ноздри, когда я прохожу внутрь. Легкие судорожно сокращаются. Я на автомате делаю шаг по направлению к расположенной по центру кровати, где, затерявшись под белыми простынями, неподвижно лежит моя девочка. Бледная, осунувшаяся, с голубоватыми тенями вокруг закрытых глаз. Белокурые волосы спрятаны под одноразовую шапочку, в вытянутую поверх одеяла тонкую руку впиваются сразу несколько игл от капельниц.
Я останавливаюсь у края постели, осторожно провожу костяшками по хрупкому запястью. Под почти прозрачной кожей отчетливо просматривается рисунок вен, я чувствую её пульс. Слабый, рваный. Мои пальцы дрожат, кажутся слишком грубыми и слушаются с трудом, ощущаю себя парализованным, неживым, выпотрошенным, но ей хуже, в миллион раз хуже, чем мне. Это осознание царапает внутренности, щиплет в носу, обжигает горло желчью.
А память безжалостно подсовывает кадр из недавнего прошлого. Обожжённая беспомощная тигрица, и я, такой же растерянный, как сейчас. Только тогда пахло дымом, а сейчас болью. Настоящей, разрывающей, не оставляющей ни одного нетронутого нерва внутри. Пропасть бесполезных сожалений. Они ничего не исправят, не исцелят. И не на кого рычать, некого винить, кроме самого себя.
У нашего сына не было ни одного шанса родиться на свет… Когда его мать бежала по раскаленному песку и висела над пылающим кратером, он уже был в ней. Когда я методично ломал её характер под себя — он уже был в ней. И когда запер голую в комнате для наказаний — он уже был в ней.
Моя тигрица сильная, она выдержала, а наш сын — нет.
— Ди права. Это я виноват, tatlim, — признаю отдающую едкой горечью правду, но она снова не слышит. Ровно дышит и спит. Только подсоединенные к Алисии мониторы тоскливо пищат, рисуя кривые зигзаги сердцебиения. Мне второй раз за много лет по-настоящему страшно. Я боюсь того момента, когда Алиса откроет глаза и поймет тоже, что и я.
На негнущихся ногах, я обхожу кровать, и, скинув обувь, ложусь на край, с той стороны, где нет капельниц. Придвигаюсь ближе к tatlim, осторожно обнимаю за талию и утыкаюсь носом в её висок. Делаю глубокий вдох, и замираю, слушая пульсирующий рев собственной крови. Он заглушает тяжёлые мысли, но не отвлекает, не дает забыться ни на секунду. Усталость последних дней гаснет под тяжестью сокрушительной для нас обоих потери. Я бы хотел забрать весь её вес на себя, но tatlim не даст, не позволит.