Я снова радостно взвизгнула, вскинув в воздух руки, сжатые в кулаки. Теперь на меня обернулась добрая половина автобуса. Даже Тара замолкла на полуслове, глядя на меня ошалелыми глазами. Я спряталась за спинкой сиденья и хихикнула. Сэмюэль закатил глаза и покачал головой, но тоже не сдержал смеха.
– Леди Джозефина, вы нечто, – мягко произнес он, взяв меня за руку.
Его ладонь была большой и теплой, золотисто-коричневая кожа оттеняла мои бледные пальцы, такие маленькие в сравнении с его. Сердце у меня в груди затрепетало, будто птичка колибри. Секунда – и Сэмюэль осторожно выпустил мою руку.
Зима сковала долину. Темнело теперь рано. По снегу стало труднее добираться к дому Гримальди на холме, но я никогда не жаловалась. Даже когда Соня беспокоилась из-за погоды и темноты, я неизменно уверяла ее, что все в порядке. Моя учительница, похоже, видела, как сильно я боюсь пропустить урок, и никогда не предлагала отложить занятия до весны. Я перестала ездить на велосипеде в гору: на обледеневшей дороге шины скользили. Я просто добиралась до основания холма, а потом тащилась вверх пешком по сугробам вдоль дороги, чтобы не поскользнуться.
Соня начала учить меня дирижерскому искусству. Она включала запись оркестра, ставила передо мной ноты, и я дирижировала, размахивая руками в такт, указывая воображаемым инструментам, когда вступить, и подчеркивая акценты, как будто это зависело от меня.
В тот день я вышла с урока переполненная музыкой. Соня была в хорошем настроении, так что я спускалась с холма под звуки оркестра. На занятии она включила для меня «Болеро» Равеля, и я восторженно дирижировала. Это была удивительно настойчивая мелодия с повторяющимся рисунком. Она отлично подходила для дирижера-новичка, который только учится «вводить» инструменты, добавляя их по одному с каждой новой частью.
В такие моменты музыка казалась мне живой пульсирующей силой, заключенной внутри меня. Спускаясь по склону холма, я почти парила, едва касаясь земли ногами, раскинув руки и кружась. Я бежала быстро, смеясь от переполнявших меня чувств и дирижируя своим внутренним оркестром.
Увы, на самом деле я вовсе не парила и быстро начала спотыкаться. Тяжелые ботинки увязли в снегу, и я взмахнула руками, ловя равновесие. Туман музыкальной эйфории рассеялся. Я кубарем покатилась с холма и, преодолев таким образом две трети пути, упала в сугроб. Я так редко вела себя как ребенок, и вот жестокая ирония: стоило мне на минуту забыться детским восторгом, как я тут же за это поплатилась. Я была совсем одна. Нога мучительно ныла. Я всхлипнула, охваченная тошнотворным страхом, и поползла на четвереньках, словно пытаясь убежать от боли.
Книжки с нотами рассыпались по склону, отмечая траекторию моего падения. Бросить их в снегу я не могла. Я начала карабкаться вверх по холму и только тогда заметила, что потеряла перчатки и очки. Обычно меня спасали подошвы ботинок, и без опоры на них я постоянно сползала вниз. Я изо всех сил сдерживала слезы, ругая себя за глупое поведение и с трудом сгребая ближайшие книги. За те, что лежали дальше, оставалось только помолиться. О том, чтобы снова забраться на холм и дойти до дома Сони, не могло быть и речи. В итоге я скатилась по склону, прижимая к себе стопку нот и притормаживая здоровой ногой.
Добравшись до основания холма, я столкнулась с новой проблемой. Как мне попасть домой? Сесть на велосипед я не могла: на поврежденную ногу было невозможно наступить. С равновесием у меня всегда были проблемы, так что доскакать на одной ноге, толкая перед собой велосипед, я тоже не смогла бы. Поэтому я закинула сумку с книжками за спину и отправилась домой на четвереньках. На улице стремительно темнело, и я поняла, что дело плохо. Проползти две мили я просто не смогу. При мысли о том, что родные найдут мое окоченевшее тело на обочине, меня охватила острая жалость к себе. На глазах выступили слезы. Будет ли Сэмюэль скучать по мне? Вот бы увидеть его еще разок перед смертью! Может, он порежет себе руку, как делали индейцы команчи, когда у них кто-нибудь умирал. Шрамы на руках показывали, скольких близких потерял человек.
Я еще спросила у него, откуда он знает о традициях команчей, если сам из навахо. Сэмюэль ответил, что многие легенды и сказания известны не одному племени, а нескольким. Бабушка объяснила ему, что таким образом команчи хранят память об умерших, не называя их имен.
От этих невеселых размышлений меня отвлекло блеяние овцы, раздавшееся где-то слева от меня. Животное, похоже, разделяло мои чувства. Овца издала еще один печальный крик, и я наконец разглядела черный нос и ножки. Бедняга прижималась к низенькой живой изгороди из кустов можжевельника. Я поползла к ней в надежде погреться. Шерсть ведь теплая, правильно?