Сквозь трещину в стене недвижно смотрит. Люди в трансе.
— Здесь ловить нам нечего, берем мой фильм и вперед! Откроем для себя все города на свете! Почему ты не танцуешь, Анджелин?
— Фил, Роббинс, теперь еще и Марта — если и дальше так пойдет, скоро ты один останешься! А может быть, на очереди ты, а, Кол?
— Сигара отказывалась гореть. Он швырнул ее в угол и направился к провалу древнего проема.
— Энджи, ты жуткая зануда, ты живешь вчерашним днем! Марта могла накачаться чем-то не тем, случается и такая вещь, как передозировка, — в твоем возрасте такие вещи надо знать. И еще. Просто так это никогда не бывает. Латентная смерть — так это называется, она отправилась туда, куда и хотела. Это, конечно, же скверно, но что с этим можно поделать — судьба есть судьба. Мы старались сделать все от нас зависящее, но это было уже не в наших силах — ты понимаешь?
Лежит недвижно, бездыханна, холодна, недвижно.
— Она мне совсем не безразлична, чтоб ты знал! Я ведь могла помочь ей тогда, когда она стала нести всю эту чушь о холодных жабах и поганках, а я поступила так же, как и все остальные, я ее отпустила, я ей позволила уйти, она у меня на глазах уходила! После этой гадости, этого фильма, который сегодня покажут всем, я стала иначе относиться к смерти, я теперь чувствую ее, вижу! Ее много здесь много!
Смежив брови.
— Не надо так горячиться. Уж лучше бы ты танцевала, Анджелин, всем было бы лучше. Я думаю, тебе ехать вместе. с нами не следует, уж оставайся со своим Боурисом здесь, в Брюсселе, ему это будет приятно.
Она ринулась к нему и, одною рукой обняв его за шею, стала гладить другою рукой его бороду, волосы, уши.
— Нет, нет, — я в этом каменном мешке и минуты лишней не останусь! И еще — я должна быть рядом с тобой! Ты нужен мне, Кол! Сжалься надо мной, не гони меня!
— Тебе ль понять Успенского, женщина!
— Я пойму все, что надо, я стану такою же, как ты, и все остальное — я буду танцевать!
Он отшатнулся, весь уже движение.
— Зачем ты мне? Моя харизма не связана с тобой!
— Ну зачем ты так, милый!
Сквозь мрак его души, пытаясь разглядеть его большое «Я», что тут же от нее.
— Мы должны быть сильными!
— Колин, ты не сможешь без меня! Тебе нужно, чтобы рядом с тобой был какой-нибудь обычный нормальный человек — не хиппи, — понимаешь?
Глаза ее наполнились слезами. Птица.
— Я нужна тебе, Колин!
— Это в прошлом. Послушай!
И палец поднял. Голос Руби Даймонда. Руби чувствителен к вибрациям — ловит с потока.
Все правильно.
Еще один голос. «Они немы, они не мы там жили…» Рев моторов и цитры звуки, от которых сводят зубы, пухлые девицы кружатся в танце.
— Мне нужно многое, — хмыкнул в ответ.
Есть они не просили, одевались они во что придется, но паутинки крепли день ото дня. Все, что давалось им, меняли на драгоценный флюид, хранимый ими в канистрах и кастрюлях под сиденьями своих автомобилей, запас, эквивалент расстояния доступного — кто оставался без золотистого сего флюида, оставался позади, безнадежно отставал, вяз в пространстве убогих своих мыслей.
К вечеру рычащее стадо автомобилей двинулось к изъеденным временем стенам собора Sacre Coeur и городскому центру, где на каждом шпице сидело по недвижной игуане. Первым на красной «банши» ехал Учитель. Машину ему подарили его брюссельские ученики, на заднем же ее сиденье сидела скорбно Анджелин. Вослед за «банши», гикая, неистовое племя.
Так сознание его перевалило из одного дня в другой, незначительные флуктуации в руках, опять баранка, и это значит, что поток образов сливается в невыразимую реальность, теряющую себя ежесекундно, чтобы тут же обресть себя в чем-то ином или, быть может, в том же, это неизвестно, ибо все сливается, взаимопроникает. Так выглядят эти тенета, их слишком много, смыслом обладает лишь их целокупность, все прочее фрагмент, что в силу своей произвольности неприложим к реальному течению вещей. Приятный свежий бриз чужого внимания — странная компания около, инвалидки, негр лежит прямо на земле, а над ним белый в странном костюме делает с черным что-то совсем уж нехорошее, здесь же совершенно голый толстяк, череп выкрашен, пестрый, кричит зычное что-то, ликует.