Но он поселился именно здесь
Умудрившись не заплатить при этом ни гроша
Она же с той поры считала его своим хорошим знакомым
И в один прекрасный день позволила ему обнять себя
И отдалась ему в ту же ночь
И он обнимал ее снова и снова ночь
Ночь
Пел путник он любил
Города пленник
И только — подобное
Происходит кругом и всюду
Будь иначе разве сказал бы он ей
Улыбаясь в ответ на ее улыбку
Я люблю тебя
Но это не я
И она отдалась ему в ту же ночь
И он обнимал ее снова и снова ночь
Ночь
Моей машине суждено разбиться…
Моей машине суждено разбиться
В безумной гонке я лишусь
Всех тел
Я это помню
Память предков — цепь
Она приковывает нас к дорогам неолита
К прошедшим прежде к праздному познанью
Милан встречает пылью
Он сказал мне: «Этот самолет должен был упасть
И я это знал!»
Но по-моему предчувствие и страдание
Разные вещи
И если каждое слово
Тонет в немых глубинах
Или изгоем продрогшим плавает сверху
Пусть будет меньше на глотку
Ибо силы мои
Мне не принадлежат — мой самолет упал
Пусть я и сохраняю силы ранить
Кровь отворять бескровным
Машина разобьется — знаю с рожденья
Наследство уже обезьяны места свои занимают
Пока джунгли недвижны
Пока я недвижен
Цветные литографии — слова La Patrie
На лестнице нечем дышать — кто вверх кто вниз
Гунны. Чужие победы. Ему же смешно —
Ведь он живет в Zimmer 20
Полем сомнений постель битвы
Мадам запросила бы больше но не посмела
Знакомо до боли безводный канал драные простыни
Zimmer 20
О детстве своем рассказать на своем
На чужом языке молитвами тетушки старой
Теперь уж я не молода все чуждо —
О Боже почему я должен терпеть и это?
Zimmer 20, Zimmer 20
В полночь шлюза врата разойдутся пред водами
Хлама все больше — осадок ночи
Разве это католики? — Город прогнил насквозь
Старый хозяин с пальцами изъеденными никотином
В Милане же все иначе
Здесь царствует нейтралитет
Здесь воздух сперт
Здесь скорбно вздыхают и сносят
Все до полного износа до издыханья
Изможденные французские таможенники встретили его без особого энтузиазма. Они уклончиво улыбались, то и дело кивали головами, прохаживались по той части комнаты, которая была отделена от него барьером, двигаясь исключительно по часовой стрелке. Снова и снова ему приходилось демонстрировать им свои документы, удостоверявшие то, что он действительно является сотрудником НЮНСЭКС (когда паром отчалил от французских берегов, он предал эти документы темным молчаливым водам).
В конце концов они пропустили его, одновременно дав понять, что вернуться назад ему будет много сложнее.
Едва берега негостеприимной Франции скрылись из виду, его сморил сон.
Когда Чартерис проснулся, корабль стоял на причале Дувра — на нем не было уже не только пассажиров, но даже и матросов. Мрачные серые утесы нависали над морем. Причалы и гавань были пусты. Чистый мягкий свет солнца, какой бывает только ранней весной, делал эту пустоту особенно ощутимой.
Громоздкие строения и тяжеловесные причалы придавали дуврской гавани известную странность — она казалась ирреальной.
Под одним из навесов, там, где находилась таможня, сложив на груди руки, стоял человек в синем свитере. Чартерис замер, схватившись рукой за поручень трапа. Он не заметил бы этого человека, находящегося ярдах в тридцати от него, если бы не одно странное обстоятельство: то ли потому, что в таможне было пусто, то ли потому, что сразу за ней отвесной стеной вставал утес, все издаваемые человеком звуки были отчетливо слышны на трапе.
Чартерис недвижно стоял меж кораблем и берегом. Человек шумно переложил руки. Едва затих шорох, стали слышны его дыхание, поскрипывание старых кожаных башмаков и тиканье наручных часов.