— Скажи — ты счастлив?
Она коснулась его руки. Он уронил фасолинку на рукопись, и та легла точно на слово «самореализация», перечеркнув его жирной линией томата.
— Ты видишь тех тварей, что ползают по голым деревьям? По-моему, это вязы, впрочем, неважно… Птицы большие, словно индюки, жабы ползучие и эта новая тварь — видишь? Я с этой дрянью постоянно сталкиваюсь. Мы чего-то хотим, и точно так же чего-то хотят и они — у них какие-то свои планы, свои виды на будущее. Пока они держатся особняком, но это ничего не значит.
— Милый! Бедная твоя головушка! Тебе отдохнуть надо!
— Именно так. Хотя не далее как вчера у меня была фаза счастья. «Снять напряжение» — так это называется. Скользящая шкала расслабления. Все, что нам нужно, это снятие напряжения. Но знай — счастье лишает нас времени. И еще — к нам оно не имеет ни малейшего отношения, так же, впрочем, как и мы к нему. Когда на сердце тяжесть, ты стремишься уйти от нее, что неизбежно возвращает тебя к ней, и наоборот, — понимаешь? Стремлению нашему подлежит некая сила, которая подобно маятнику постоянно меняет свое направление. Мы должны распрощаться и со скорбью, и со счастьем — иначе мы так и не выйдем из этого порочного круга. Необходимо проснуться, перестать быть автоматом — я уже говорил все это. Да, я должен говорить с людьми, взывать к спящим. Нужна мне и ты — ты обладаешь особым даром! Иди со мною, Анджелин! Раздели со мною бремя трудов моих!
Она нежно обняла его. Сержант-громила. На столе куски черствого хлеба, на страницах книг крошки и его пометы. Нескончаемая активность. Над курганами праха ветер гуляет.
— А когда ты любишь меня, милый, ты имеешь к этому отношение?
— Мы постоянно вырастаем из себя, мой ангел, мы — это всегда не мы.
Когда в комнату вошли музыканты из «Эскалации»-, Анджелин и Чартерно лежали на драной раскладушке. Лежали, обнявшись на раскладушке.
Грета рыдала, ее поддерживали под руку. Федерстон-Хо затренькал на балалайке и пропел:
— Мамашу ее погубила машина, «кортиною» звали убийцу.
Серые щеки Руби Даймонда.
«Человековыводитель». Третья Глава. Литература Будущего призвана изменить наше отношение к будущему. Концепция ментальных фотографий Успенского. Совокупность ментальных снимков личности образует некую запись, практически не связанную с тем, что мы привыкли именовать «собой». Оставаясь статичными, снимки эти образуют тот динамический процесс, что проявляет себя как жизнь. Истина содержится именно в них — в названных статичных мгновениях; постигаться же она может только при движении — от снимка к снимку. Движение автокатастроф, совокуплений, кинетического самопробуждения любого рода и т. д. Масса альтернатив. Большая вероятность подмены: ментальных фотографий — ментальными автобиографиями, движения — созерцанием оного. Гарпун музыки, выводящий на поверхность внутренние сущности. Действие как выражение подлежащего ему несовершенства. Горсти истины. Самоотстранение как путь к самореализации, многомерность всего и вся. Нерешительность неизреченного и неисследимого. Замутненность сознания как условие, подлежащее искательству истины, аварии на автострадах как частное проявление названной замутненности.
Жажда истинного. Взаимопроникновение человека и ландшафта. Наука главенствует. Машины господствуют.
Чартерис стоял у окна, прислушиваясь к звукам, производимым участниками группы, разглядывая истерзанные земли, лежащие вокруг. Нигде ни намека на зелень, кусты и деревья словно вырезаны из жести — края в зазубринах, темно-бурые, едва ли не черные, матовые, несмотря на нескончаемый дождь. Поток машин из Ковентри в полдень сходил почти на нет. Везут всяческую дешевку — дома такое не сбудешь. Пена из-под колес. Дороги моря, ископаемые мысли, копролит основателей рода, иными словами — дерьмо. Вся эта чушь об ужасных последствиях демографического взрыва — привыкнуть можно и не к такому. Ошибка на ошибке. Безработным предоставили массу новых рабочих мест — темные фигурки жителей центральных графств сажают деревца вдоль набережных, по краям оврагов и склонам холмов и отвалов. Идиотическое решение — вернуть реальность, доведенную до геометризма абстракции, в исходное уравнение естества. Явный шаг назад. И тут небеса разверзаются, и на землю падает дождь ПХА-бомб, останавливающий заблудших. Веское слово науки.
Эти треклятые птицы возвращались назад, прихватив с собою и молодь, — гротескные создания из предпсиходелических сумерек жизни, возвещавших собою скорый ее рассвет, существа, при малейшей возможности вьющие гнезда и откладывающие яйца. Они перелетали тяжелыми, словно свинец, эскадрильями, то и дело усаживаясь на горы мусора, чтобы отрыть яркие пакеты «Омо» и изорвать их в клочья. Казалось, они что-то задумали; движение их вызывало отвращение и ненависть, оно было исполнено лжи и пагубы. Он слышал их крики, исступленное призывание: «Омо! Омо!» У берегов мертвого моря в час сварного заката они учились искусству врага — чтению. ОМО! ОМО!!! Та новая тварь, что только что ползала по стволам вязов, была вместе с ними.
Анджелин пыталась успокоить Грету, Руби ел ее взглядом, Бертон листал рукопись «Человековыводителя», грустно вспоминая свой красно-черный, свой единственный галстук… Слова могут выражать некую толику истины — эта мысль была отправной точкой. Галстук свой он сделал ее, Истины, полноценным вестником — он повязал его черной дворняге, носившейся по Эшби-Роуд. Да, да — именно так все и было. Он все вспомнил.
— Послушай, Гретхен, а собака черная там случаем не пробегала?
— Не трогай ее, — прошипела Анджелин. — Пусть она сначала выплачется. Это как прилив — понимаешь?
— Произошло известное смещение, — еле слышно пробормотал Бертон.
— Ты же знаешь, это сделал он! — простонала Грета. — У нас в городе скрыть что-либо невозможно — это я вам точно говорю. Я бы, впрочем, городом эту вонючую дыру называть не стала — это аггрегация! Вы хоть знаете, что такое аггрегация? Вот и заткнитесь! Во всем, что произошло там, на дороге, повинен только он!
Анджелин согласно кивнула.
— Я знаю.
Сердце всегда так ранимо. Чайки всегда так злобны.
На старой кухне среди газовых баллонов, где одинокий медный кран выводил свою заунывную песнь, их было двое. Руби держал ее за тонкие птичьи запястья так, что стали видны все жилки на ее руках. Лицо молодо и поныне.
— Не надо, Руби, успокойся! Пойди к своим ребятам!
— Ты ведь знаешь, как я к тебе относился все это время. И что же? Я нахожу тебя в объятиях этого мерзавца Чартериса.
Она было вырвалась из его рук, но он тут же поймал ее вновь. Налитые кровью глаза быка.
— У меня своя жизнь, Руби, у тебя — своя, и не надо делать вид, что ты этого не понимаешь! Я знаю, что ты не желаешь мне зла, но это ничего не меняет!
— Слушай, говорят, Фила убил именно он!
Грязный подбородок. Сумасшедший.
— Руби, если ты пытаешься убедить меня в том…
— Я серьезно! Мне Фил никогда не нравился — ты и сама это знаешь, — но крутить любовь с парнем, который пять минут назад…
Зубовный скрежет смутил ее. Словно очнувшись от сна, она забормотала:
— В нем что-то есть, это точно — понимаешь? Не думай об этом — я как была с вами, так с вами и осталась. Мне не следовало доверяться ему…
Комната рядом орущие эскадрильи птиц свинцовым градом и тут же скрылись.
— Ты должна помнить меня. Я ведь тебя с таких лет знаю — тогда еще никаких Брейшеров и в помине не было. Ты тогда была сопливой девчонкой, я к твоим братьям приходил. И целовал тебя первым.