– Ты хочешь сказать, я ждала его, звала его? Никогда в своей жизни я не была удивлена больше, чем когда увидела его здесь.
– У него столько же такта, сколько у его надсмотрщиков на плантации. Неужели он не знает, что ты ненавидишь его?
Верена посмотрела на свою подругу свысока, – выражение, которое обычно не было ей присуще:
– Это не так. Я всего лишь не разделяю его убеждения.
– Не разделяешь! О, Господи! – Олив повернулась к открытому окну, и прислонилась лбом к раме.
Верена замешкалась, потом подошла к ней, обвивая её рукой.
– Не злись на меня! Помоги мне, помоги, – прошептала она.
Олив искоса взглянула на неё. Затем, обернувшись к ней, сказала:
– Теперь ты уедешь первым поездом?
– Сбежать от него снова, как я сделала в Нью-Йорке? Нет, Олив Ченселлор, это не выход, - она говорила убедительно – казалось, мудрость веков срывается с её губ. – И как мы можем оставить мисс Бёрдси, в её состоянии? Мы должны остаться – и справиться с этим здесь.
– Почему же не быть с ним полностью честной? Почему не сказать ему, что ты его любишь?
– Люблю? Я же едва знаю его.
– Что ж, у тебя будет шанс, если он останется на месяц!
– Конечно, ты ненавидишь его, в отличие от меня. Но как я могу любить его, когда он говорит, что хочет, чтобы я бросила всё, всю нашу работу, нашу веру, наше будущее, и никогда больше не выступала, не открывала на публике рта? Как я могу согласиться на это? – продолжала Верена, странно улыбаясь.
– Он прямо просил тебя об этом? Вот так?
– Не совсем так. Очень любезно.
– Любезно? Небеса тебе в помощь, не унижайся! Знает ли он, что это мой дом? – сказала Олив, чуть помедлив.
– Конечно. Он не придёт сюда, если ты отвергнешь его.
– Но тогда ты сможешь видеться с ним в других местах – на берегу, в деревне?
– Я не буду избегать его, прятаться от него, – сказала Верена гордо. – Я думала, я смогла убедить тебя в том, что мне действительно небезразличны наши устремления. Мне кажется, я должна видеться с ним, осознавая твёрдость своих убеждений. Что если он понравится мне? Что это будет значить? Я люблю то, что я делаю, но ещё больше я люблю то, во что я верю.
Олив слушала это, и воспоминания о том, как в доме на Десятой Улице Верена упрекнула её за сомнения, в который раз открыто заявив о своих взглядах, с неожиданной силой нахлынули на неё, и вся нынешняя ситуация показалась ей не настолько ужасной. Однако она ответила только:
– Но ты не захотела встретиться с ним там. Ты сбежала из Нью-Йорка, хотя я просила тебя остаться. Он сильно взволновал тебя тогда. Ты была не такой спокойной, когда вернулась ко мне после вашей прогулки в парке, как притворяешься сейчас. Тогда чтобы сбежать от него, ты бросила всё остальное.
– Я знаю, что не была спокойна. Но у меня было три месяца, чтобы поразмыслить над этим – над тем, как он повлиял на меня. Я смиренно приняла это.
– Нет, ты далеко не спокойна сейчас!
Верена молчала, пока взгляд Олив продолжал изучать, обвинять и осуждать её.
– Тогда не стоит наносить мне удар за ударом! – ответила она с поистине трогательной нежностью.
Это произвело немедленный эффект на Олив: она разрыдалась и бросилась на грудь подруги.
– Только не оставляй меня, не оставляй меня, это было бы слишком мучительно! – стонала она, содрогаясь.
– Ты должна помочь мне, должна помочь! – плакала Верена, умоляя.
Глава 37
Бэзил Рэнсом провёл в Мармионе почти месяц. Сообщая вам это, я совершенно определённо убеждён в исключительности его характера. Бедная Олив была встревожена его присутствием, ведь после возвращения из Нью-Йорка она убедила себя, что раз и навсегда покончила с ним. Тот приступ отвращения, который заставил Верену настоять на скором отбытии с Десятой Улицы, позволил ей подумать, что подруге достаточно было поверхностного знакомства со взглядами мистера Рэнсома, чтобы навсегда отпрянуть от него. Кроме того, ощущение безопасности подкреплялось ещё и очевидным намерением Рэнсома выйти из этой игры. Он говорил Верене, что та их прогулка была последней возможностью, дал ей понять, что он расценивает её не как начало более близких отношений, а как конец того малого, что было между ними. Он оставил её по причинам, известным лишь ему самому. Если он и хотел напугать Олив, то мог быть уверен, что достаточно преуспел в этом: благородство южанина подсказывало оставить её, пока он не свёл её в могилу. Кроме того, он осознал, насколько бессмысленно было надеяться, что Верена откажется от своих столь укоренившихся убеждений. И хотя он восхищался Вереной и хотел обладать ею на собственных условиях, ему пришлось смириться с возможным разочарованием от того, что даже после полугода общения, и несмотря на всю её симпатию и стремление соответствовать ожиданиям окружающих, она ненавидела его убеждения так же, как в первые дни. Олив Ченселлор была способна верить лишь в то, во что желала верить, и именно поэтому она позволила Верене ускользнуть из Нью-Йорка, предварительно продемонстрировав той, сколь дорого ей может обойтись жизнь в мире иллюзий. Если бы в ней было меньше страха, если бы она видела вещи яснее, она бы смогла осознать, что никто не убегает от людей, которых не боится, и не боится, пока не станет безоружным. Верена боялась Рэнсома и сейчас, хотя решила отказаться от идеи побега. Однако теперь она была вооружена: она признала собственную беззащитность и попросила Олив стать её щитом. Бедная Олив была поражена, но шаткость её положения придала ей неистовую энергию. Единственный плюс этого положения заключался в том, что Верена признала опасность, отдала себя в её руки.