Рэнсом, столь поглощённый мыслями о том, что увести её из этого места, вряд ли заметил её странный и трогательный тон, её веру в то, что она действительно может убедить его. В этот момент она сбросила всё – все свои убеждения, всю верность делу. Всё это слетело с неё, как только она оказалось рядом с ним, и она просила его уйти, как помолвленная девушка просит об одолжении своего возлюбленного. К несчастью – всё, что она делала или говорила, всё, что она могла сказать, делало её ещё милее в его глазах, заставляло его ещё больше убеждаться в том, что эта бушующая толпа за стенами – всего лишь взбунтовавшийся сброд.
Он вовсе не собирался выполнять её просьбу и просто сказал:
– Конечно, Олив должна была знать, что я приду.
– Она бы знала, если бы вдруг вы не стали так неожиданно спокойны, после того как я покинула Мармион. Могло показаться, что вы смирились и решили ждать.
– Так и было, несколько недель. Они закончились вчера. Я был в ярости, когда узнал, что вы исчезли, и в течение недели после этого я два или три раза пытался найти вас. Потом я остановился, решив, что так будет лучше. Я знал, что вы очень хорошо спрятаны. Я решил даже не пытаться вам писать. Я чувствовал, что могу ждать – я много думал об этом в тот последний день в Мармионе. К тому же, мне казалось более приличным оставить вас с ней ненадолго. Возможно, вы скажете мне сейчас, где вы были.
– Я была с отцом и матерью. Она отправила меня к ним, с письмом. Я не знаю, что было в нём. Может быть, деньги, – произнесла Верена, которая теперь готова была рассказать ему всё, что угодно.
– И куда они увезли вас?
– Я не знаю – мы были в разных местах. Однажды мы день провели в Бостоне, но только проездом, в карете. Они были так же испуганы, как Олив. Они хотели, во что бы то ни стало, спасти меня!
– Тогда им не следовало приводить вас сюда сегодня. Как вы могли сомневаться, что я приду?
– Я не знаю, что думала, и не знала, пока не увидела вас – и вся моя сила тут же покинула меня. И если бы я попыталась говорить – когда вы сидели в зрительном зале – я бы постыдно провалилась. Здесь была ужасная сцена – я молила о задержке, о времени, чтобы прийти в себя. Мы ждали и ждали, и когда я услышала, как за дверью вы говорите с полицейским, мне показалось, что всё прошло. Но если вы покинете меня, все мои страхи вернутся! Они снова затихли – отец, должно быть, заинтересовал их.
– Я надеюсь на это! – воскликнул Рэнсом. – Если мисс Ченселлор наняла полицейского, она, должно быть, ожидала меня.
– Это случилось уже после того, как она узнала, что вы здесь. Она выскочила в вестибюль с отцом – это он поймал его и приставил сюда. Она заперла дверь: может быть, она боялась, что толпа сломает её. Я не ожидала этого, но в тот момент, когда я услышала ваш голос по ту сторону, меня будто парализовало – я не могла сдвинуться с места. Мне стало казаться, что лучше поговорить с вами. И теперь я могу выйти,– добавила Верена.
– Моё дорогое дитя, есть ли у вас шаль или накидка? – только и ответил Рэнсом, оглядываясь вокруг. Он обнаружил длинный меховой плащ, брошенный на кресло, поднял его и, не дав ей времени сопротивляться, набросил на неё. Она позволила ему сделать это и стояла, закутанная в плащ с головы до ног. Она сказала лишь:
– Я не понимаю. Куда мы идём? Куда вы меня ведёте?
– Мы должны успеть на ночной поезд до Нью-Йорка, и утром мы сразу же поженимся.
Верена продолжала смотреть на него глазами, полными слёз.
– И что делать людям? Послушайте! Послушайте!
– Ваш отец перестал их интересовать. Они кричат и топают, потому что следуют своей природе.
– Но она прекрасна, их природа! – рыдала Верена.
– Дорогая, это одно из заблуждений, которое я для вас собираюсь развеять. Послушайте их, это ведь всего лишь бесчувственные звери! – Холл наполнялся яростным шумом, который всё рос и рос, настолько, что Верена снова обратилась к нему в мольбе.
– Я могу успокоить их одним словом!
– Попридержите свои успокаивающие слова для меня – они все вам понадобятся, ведь впереди у нас много времени, – сказал Рэнсом, смеясь.
Он снова распахнул дверь, которая вела в вестибюль, но был отброшен назад яростным напором миссис Таррант. Увидев свою дочь, готовую уйти, она бросилась к ней, отчасти в порыве негодования, отчасти в слепом желании удержать, и, осыпая её слезами, упрёками, молитвами, обрывками разумных доводов и повторяющимися словами прощания, заключила её в свои объятья, которые одновременно были и высшей нежностью, и тем наказанием, которое она три минуты назад грозилась привести в исполнение, и попыткой удостовериться в побеге собственной дочери.