– Мама, дорогая, это всё к лучшему, я ничего не могу поделать, я всё так же люблю тебя. Отпусти меня, отпусти меня! – Верена запнулась, поцеловала её снова, пытаясь освободиться и протягивая руку Рэнсому. Он видел, что сейчас она хочет только уйти. Олив была на расстоянии вытянутой руки, на пороге комнаты, и, посмотрев на неё, Рэнсом понял, что её слабость улетучилась. Она снова пришла в себя, она была сильна в своём опустошении. Он, казалось, навсегда запомнит выражение её лица. Невозможно было представить более яркое воплощение разбитой надежды и уязвлённой гордости. Сухая, отчаявшаяся и неподвижная, она всё ещё выглядела неуверенной. Её серые сверкающие глаза смотрели вперёд, как будто готовясь встретить саму смерть. Рэнсом видел, даже в такой момент, что, если бы она встретила её, облачённую в сталь или пылающую огнём, она бы без колебаний бросилась на неё, как героиня, какой она и была. В то же время возбуждение толпы в зале росло и снова спадало, подобно колышущимся волнам, пока Селах Таррант и агент говорили с ней, пытаясь успокоить её, преуспевая на какое-то мгновение, но затем снова и снова терпя крах. Словно сметённые каким-то резким порывом, дама и джентльмен были вытолкнуты из прохода, и Рэнсом, глядя на них, узнал миссис Фарриндер и её мужа.
– Что ж, мисс Ченселлор, – весьма резко сказала эта прославленная женщина, – и это вы имели в виду, когда говорили, что освободите женщин?
Она стремительно прошла через комнату. За ней следовал Амариа, который вскользь заметил, что организация вечера показалось ему недостаточной. Эти двое удалились довольно быстро, и миссис Фарриндер даже не удостоила своим вниманием Верену, чей конфликт с матерью продолжался. Рэнсом, пытавшийся со всей необходимой предупредительностью по отношению к миссис Таррант, расцепить их, ничего не сказал Олив. С ней покончено, думал он, и не видел, как её мертвенно-бледное лицо вспыхнуло от хлёстких, как плеть, слов миссис Фарриндер. Не видел он и то, как в приступе внезапного вдохновения, она рванулась к основанию сцены. Если бы он наблюдал за ней, ему бы могло показаться, что она хотела быть растоптанной, собиралась отдать себя обманутой и разочарованной толпе на растерзание, пытаясь найти в этом жестокое искупление. Она могла напомнить ему о женщинах, сражавшихся на баррикадах Парижской революции, или даже о легендарной Гипатии, терзаемой яростной Александрийской толпой. Она на мгновение задержалась, когда миссис Бюррадж и её сын, следуя примеру Фарриндеров, покинули сцену. Они ворвались в комнату, как люди, пытающиеся укрыться от грозы. Лицо матери выражало вежливое удивление человека, который был приглашён на обед, но вместо этого увидел, как белую скатерть убирают со стола. Молодой человек, поддерживавший её за руку, был целиком поглощён той сценой, которая разворачивалась между миссис Таррант и пытающейся освободиться из её объятий Вереной. Он вскоре снова был поражён – на этот раз присутствием миссисипца. Его красивые голубые глаза блуждали от одного лица к другому, и он выглядел расстроенным и сбитым с толку. Ему даже казалось, что, возможно, он мог бы вмешаться, или хотя бы сказать, безо всякого хвастовства, что он никогда бы не позволил этому перерасти в драку. Но Верена, оглушённая и вырывающаяся, была глуха к нему, и Рэнсом не выглядел как человек, которому можно было бы адресовать такое замечание. Миссис Бюррадж и Олив обменялись взглядами, которые выражали мимолётную иронию с одной стороны и неприкрытое пренебрежение с другой.
– О, неужели вы собираетесь говорить? – спросила леди из Нью-Йорка, издав короткий смешок.
Олив уже исчезла, но Рэнсом слышал её ответ:
– Я буду освистана и унижена!
– Олив, Олив! – внезапно вскрикнула Верена. И её пронзительный крик мог достичь сцены. Но Рэнсом уже торопился увести её, оставляя миссис Таррант лишь броситься в объятия миссис Бюррадж, которая, как он был уверен, мило поддержит ту в её горе и подарит несколько минут аристократического сочувствия и разумного спокойствия. Группы людей, испуганные и торопливые, покидали зал. Рэнсом накинул капюшон плаща на голову Верены, чтобы сохранить её лицо в тайне. Это подействовало, и как только они смешались с толпой, воцарилась полная, нерушимая тишина – толпа приветствовала Олив Ченселлор. Звуки сошли на нет. Тишина была исполнена уважения. Публика ждала, и что бы Олив ни собиралась сказать им (Рэнсом был почти уверен, что она была в смущении), толпа вряд ли бы стала бросать в неё стульями. Рэнсом, весь трепетавший от осознания собственной победы, даже жалел её, и с облегчением вздохнул, когда понял, что даже будучи разъярённой, Бостонская публика оставалась великодушной.