– Тише, тише, – бормотал он время от времени. – Он придёт, дитя моё! Он придёт, просто позволь ему это сделать. Ты должна позволить духу войти, когда он захочет.
На мгновение он вскинул руки, чтобы избавиться от длинных рукавов плаща, которые спадали, скрывая кисти. Рэнсом отмечал про себя все эти незначительные и незаметные для других детали. Он увидел и ожидание на лице кузины, обращенном на юную пророчицу. В нём самом стало нарастать нетерпеливое раздражение, не из-за нравоучительного голоса, который ненадолго замолк, а из-за таинственных пассов Тарранта: они до такой степени возмущали Рэнсома, будто он сам чувствовал прикосновение его рук, которые, казалось, оскорбляли неподвижную девушку. Эти руки заставляли его нервничать, вызывали в нём беспричинную злобу, и он задавался вопросом, имеет ли этот торговец чудесами право на подобные манипуляции с собственной дочерью. Рэнсом почувствовал облегчение, когда Верена встала, отодвинувшись от отца и оставив его в тени, как если бы его часть представления была позади. Она стояла теперь со спокойным лицом и невидящими глазами, серьёзная и сосредоточенная и после небольшого промедления начала говорить. Она начала бессвязно, почти неслышно, как будто говорила во сне, и Рэнсом не мог разобрать ни слова. Всё это казалось ему в высшей степени странным, и он спрашивал себя, что сказала бы доктор Пренс, будь она здесь.
– Она просто собирается с мыслями, чтобы сделать доклад. Она выйдет из этого состояния в полном порядке, – сказал низкий голос гипнотизера.
Судя по всему, под докладом он понимал что-то своё. Но он оказался прав, и Верена совсем скоро очнулась, словно от сладкого сна, произведшего на неё столь странный эффект. Она вновь начала говорить – сначала медленно и осторожно, как если бы она прислушивалась к словам невидимого суфлёра, шепчущего ей отдельные фразы из-за кулис. Затем вдохновение вернулось к ней, и она полностью отдалась ему. В течение десяти минут, как показалось Рэнсому, хотя, он и потерял всякий счёт времени, публика вместе с миссис Фарриндер и мисс Ченселлор зачарованно внимала каждому её слову. Он пытался подсчитать после, как долго она говорила, и пришёл к выводу, что эта странная, страстная, абсурдная и пленительная речь длилась не менее получаса. Ему было совсем неважно, что именно она говорила, он меньше всего заботился о смысле её слов, понимая только, что вся речь была посвящена доброте и мягкости женщины, попираемой на протяжении многих веков железной пятой мужчины. Она говорила о равенстве женщин или даже об их превосходстве, в чём он не был уверен. Она говорила о грядущем дне женской консолидации и всеобщем сестринстве, основанном на любви и солидарности, и об обязанностях женщин по отношению к себе и друг к другу. Но даже предмет «доклада», по мнению Рэнсома, не смог испортить особой атмосферы. Вовсе не её слова, хотя она и сказала несколько впечатляющих вещей, производили такой эффект, а образ свежей, нарядно одетой девушки, чей порыв был столь чист и искренен. Когда ей удалось завоевать доверие, она открыла глаза, мягкий блеск которых только добавил очарования её выступлению. Эта речь пестрила фразами из школьного лексикона и грешила логическими ошибками, но была украшена вкраплениями красноречия и полётом фантазии, которые, действительно, могли принести ей успех в Топеке, хотя Рэнсому показалось, что, даже если бы выступление было гораздо хуже, результат бы не изменился, поскольку сила аргументов здесь не имела особого значения. Это была персональная выставка одного художника, и этот художник был уникален. Рэнсом догадывался, что в Бостоне были и другие круги, чей придирчивый вкус Верена могла оскорбить своим дерзким выступлением, но он чувствовал, что его собственную непреходящую жажду она сумела утолить. Он был упорным консерватором, и его ум был закалён против проповедуемых ею глупостей, вроде женских прав, равенства полов и суфражизма, который должен привести американских матерей в Сенат, но и это сейчас не имело особого значения. Она и сама не знала, что говорила, поскольку большая часть её мыслей принадлежала её отцу, и она могла бы с таким же успехом говорить о чём угодно. Но её природа требовала от неё высказываться в свободной юношеской манере нежным переливчатым голоском, потряхивая замысловатой косой, подобно наяде, поднимающейся на гребне волны. Казалось, её сокровенным желанием было угодить каждому, кто в этот момент был рядом, и она испытывала счастье при мысли, что ей это удалось. Я не знаю, был ли Рэнсом осведомлен о том, что эту черту часто приписывали мисс Таррант, намекая на её возможную поверхностность; он же предпочитал верить в то, что она была столь же невинна, сколь и прекрасна, и думать, что эту восхитительную вокалистку просто заставили исполнять скверную мелодию. И, действительно, как же красиво эта мелодия звучала в её устах!